Теперь начинало темнеть рано. Светильники в землянках горели круглые сутки. В семь часов уже скрадывались предвечерней дымкой леса, и даже закат, долгий и по-северному многоцветно пылающий, не отдалял сумерек — они наступали сразу же, едва только исчезал за горизонтом бураковый срез солнца. Алексей повел часть роты в Крутой Ключ, где установили кинопередвижку. Батальонным клубом служила накрытая брезентом расщелина, внутри которой вместо скамеек лежали неокоренные стволы деревьев. Пробившись сквозь табачный дым, неяркий матовый луч осветил экран.

Смотрели вначале молча. Не под Москвой, так в других местах все это было кое-кем уже пережито — и марши-броски по занесенным снегом дорогам, и перебежки под огнем, лыжные и танковые десанты, успешные и неуспешные, всякие… Но когда открылись подмосковные поля и на них зачернело несчитанное скопище разбитых и брошенных вражеских орудий, машин, бронетранспортеров и потянулись впритруску на ядреном декабрьском морозце колонны и толпы пленных, молчание оборвалось:

— Эхма, на Дону бы их так!

— Чужими руками? Ты сам здесь попробуй…

— Как черви ползут… Сколько же их еще на нашу голову?

— Слава богу, хоть эти уже не в счет…

Алексей сидел рядом со Вдовиным, и парторг тоже поддакивал возгласам соседей, то смеялся, то вздыхал… Потом, когда оборвалась лента и киномеханик что-то там поспешно мудрил, склеивал, Алексей увидел впереди Костенецкого. Тот подозвал его к себе.

— Это, оказывается, ты сегодня ералаш на переднем крае поднял?

— Случайно вышло, товарищ комиссар!

— Ах ты, поджигатель… Смотри только, чтоб и немец тебе красного петуха не подпустил… А то еще и позлей… Кто в роте из командиров остался?

— Борисов… Два взводных…

— Правильно! Ну, а как сам осваиваешься? Шапочные знакомства или душа в душу?

— Стараюсь без шапочных обойтись.

— Вдовин на месте? Помогает? Доволен им?

— Вполне, таких бы побольше.

— Ну-ну, не жадничай, у тебя и остальные не хуже.

Когда возвращались, вполнеба уже поднялась луна, по-осеннему холодная, стылая… Не доходя метров двести до переднего края, услышали в кустах приглушенные удары лопат, такие же приглушенные команды.

— Раз-два, накатывай!..

— Разверни стволом вправо.

— Никак артиллеристы? — сказал Вдовин. — Только не наши соседи. Наши по другую сторону дороги.

В первые секунды пробуждения, еще в полусне, Алексею почудилось, что это загрохотали под высокими сводами казармы сапоги курсантов и катки передвигаемых по каменным плитам станковых пулеметов; возможно, что и приснилось ему в остаток ночи училище, но открыл глаза и успел увидеть натягивающего на ходу гимнастерку Борисова и веснушчатого связиста в углу, немо раскрывшего рот, а что именно он кричал, не расслышать — раздался новый оглушительный взрыв где-то неподалеку, и волна воздуха сорвала плащ-палатку, которой завешивали двери. Алексей схватил автомат и выскочил наружу. Сверху падали комья земли, горло перехватило гарью, нарастающий из поднебесья свист бомбы заставил прижаться к стенке окопа. В просветах повисшего над бруствером дыма мелькнул выходивший из пике самолет, а другой, невидимый, заново нагнетал резкий, воющий зык. Близко зачастили, захлопали зенитки.

Пригибаясь, Алексей побежал по траншее на левое крыло роты, как они ранее условились с Борисовым… «В случае чего…» Там взвод Запольского, взвод Чеусова. На изгибе окопа первого встретил Фомина, командира отделения.

— Люди целы?

— Погремело, да пока не тронуло никого, товарищ политрук… Теперь будем ждать самих фрицев. Как тогда…

Алексей выглянул в амбразуру. Приподнимавшееся за спиной солнце кидало на безлюдное поле темно-палевый оттенок, никакого движения у немецких окопов еще не было. И это внезапное полное затишье, что сменило встряхнувшие леса и степь раскаты авиационного налета, нависло над округой, готовое вот-вот сорваться каменной глыбой. Вдалеке послышался орудийный залп. Первые снаряды прошелестели над головой и легли где-то позади. А тот, беззвучный, что притаенно нес в себе неотвратимую опасность, ударил почти в бруствер, затемнил небо, зазудел раскалывающимся на мириады частиц железом… Дым рассеялся, и прямо перед Алексеем проглянуло неестественно белое лицо Фомина, его неподвижные, замершие в муке глаза, и вдруг он словно переломился, осел под ноги.

— Фомин! Фомин!

Сержант упал на бок, на губах запузырилась и хлынула наземь кровь.

— Санитар!

Алексей наклонился, быстро ощупал грудь, плечи, живот Фомина, рукам стало горячо… Увидел, что обе они в крови и кровь эта лилась из разорванной ниже кармана гимнастерки, стекала по ней наземь. Санитар был уже ни к чему. И прежде чем подняться, какие-то короткие секунды оцепенело глядя, как кровь впитывается и навсегда уходит в рыхлую зернистую землю, Алексей понял, что все его прежние волнения и озабоченности были канувшей в прошлое малостью перед тем, что ему сейчас предстояло делать.

Нанеся по позициям батальона огневой удар, немцы поднялись в атаку. То, что издали в утренней мгле можно было принять за колодезные срубы, оставшиеся в разоренной деревне, или за прикладки торфа, вдруг сорвалось с места, двинулось вперед. Танки! По-утиному заваливаясь на попадавшихся воронках, они торопились быстрее проскочить пристрелянные квадраты ничейной земли. И снова нависло безмолвие, в котором только-только начинал просачиваться отдаленный рокот моторов.

— Кажется, легкие, Т-1, — сказал Алексей, всматриваясь в очертания приближающихся машин. Он подошел к Рокину, и тот, при всей своей неразговорчивости и медлительности, на этот раз откликнулся поспешно.

— Легкие, товарищ политрук, — подтвердил он, как бы и в ином, обнадеживающем смысле: легко, мол, и побьем.

— Ты прими отделение на себя, Рокин.

— А Фомин?

— Убит.

На потемневшем лице Рокина, казалось, еще резче выступили скулы, губы дрогнули, он хотел было что-то спросить, но не спросил, отвернулся, и лишь минутой спустя, когда Алексей уже отходил, послышался его голос:

— Аксюта, Сафонов, слышь? Теперь стрелять по моей команде.

Танки, не сбавляя скорости, скучились в два набегающих потока, очевидно придерживаясь заранее очищенных от мин проходов, и затем снова стали развертываться фронтально, широким веером — теперь можно было примерно определить, какие именно из них направлялись сюда, к окопам второй роты.

— Один, два, три, четыре… — повышая в нарастающем шуме голос, стал было считать Запольский.

— Это все наши, — выкрикнул Алексей, и Запольский понял его правильно: не кому-нибудь другому, а их роте выпало схватиться с ними.

— Да, прут прямо на нас… Только что ж сорокапятки молчат, поперебивало их?

— Там и кроме сорокапяток кое-что есть… — подбодрил и себя, и командира взвода Алексей, хотя Запольский, казалось, и не нуждался в таком подбадривании. Куда девался его анемичный вид! В нетерпении распрямился, изготовился, плотно уперся локтями в берму перед лежащим на ней автоматом, лицо по-мальчишески раскраснелось. И только по тому, как он, подобно Рокину, очень уж поспешно откликнулся на голос подошедшего Осташко, можно было догадаться, что появление политрука его обрадовало, ободрило.

А уже был слышен и лязг гусениц, затукали крупнокалиберные пулеметы танков. И хотя их очереди на подскоках машин были бесприцельными, именно они оборвали выжидающее безмолвие там, позади окопов роты. Почти одновременный залп сорокапяток и орудий артполка — тех, что накануне были подтянуты к передовой, — вздыбил стену разрывов, и, когда эта стена дрогнула, стала опадать, из просветов вырвались уже не шесть, а четыре машины. Две стальные по инерции еще с минуту двигались уже неуправляемо, наискосок поля, оставляя позади перебитые траки… Кто выстрелил в подставленный борт одной из них, Осташко не заметил, кажется, это был Вдовин, который с противотанковым ружьем находился в своей чуть выдвинутой вперед ячейке. Бронебойная пуля пробила бак с горючим, и вслед за показавшимся над кормой смолистым лоскутком вырвались, заклубились черные широкие полотнища.