В это время родители Цветана переехали в Одессу, и он год проучился там в духовной семинарии, чтобы затем перейти в предпоследний класс второй гимназии.

И в пансионе, и в семинарии Цветану настолько привили ненависть к казенным знаниям, что, открыв для себя книги Герцена, Добролюбова, Шевченко, он читал их с упоением и чем старше становился, тем больше понимал:, именно трудовые руки — главная сила на земле.

В парижское военное училище Купаров поступил с ясно осознанной целью: подготовить себя для освободительной борьбы. Служба во французской армии и даже участие в войне с пруссаками оставили свой значительный след. Но Цветан решил уйти в отставку, начались эмигрантские скитания. Купаров встречался с Василем Левским, жил в Бухаресте за северным вокзалом «Филарет», снимая крохотную комнатенку, провалялся с жестоким воспалением легких в убогой больнице «Колентина», сотрудничал в бухарестской газете «Знамя» у Христо Ботева.

Выяснилось, что Христо учился тоже во второй одесской гимназии, но раньше Купарова. Они стали вспоминать своих учителей — прекрасного историка Онискевича, культурнейшего словесника Шугурова, учителя математики Чепинокого, о ком знали, что он повстанец шестьдесят третьего года; стали вспоминать названия даже самых отдаленных одесских улиц, сады Большого фонтана, скамейку у обрыва к морю, запах жареной скумбрии… Вечерами долго бродили вместе… Дружба с Ботевым сыграла в жизни Цветана огромную, возможно, даже решающую роль. В этом внешне хрупком, но железной воли человеке, закалявшем себя, как Рахметов, Купаров нашел образец. Христо, первенец, избалованный сын учительской семьи, был аскетом. Красавец, боготворимый женщинами, ходил в обносках, питался впроголодь, спал на соломе. Одно время он ютился на заброшенной ветряной мельнице окраины Бухареста. Но никогда не унывал, не падал духом, мужественно издавал «Знамя». Свои талант, образованность, имя и связи отца не рассматривал как средства личного благополучия. Ботев был обаятельным, честным человеком.

Когда Цветан приходил в редакцию, если можно так назвать четырехаршинную комнату, Ботев неизменно читал ему свои новые, пока неопубликованные стихи, фельетоны. При этом лицо Ботева становилось еще более юным, одухотворенным.

Он послал телеграмму в Париж: «Да здравствует Коммуна!». И написал «Символ веры»: «Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре — творить добро. И в единый коммунистический общественный порядок — спаситель всех народов от векового гнета и страдания через братский труд, свободу и равенство».

Купарову была близка уверенность Ботева в торжестве коммунизма через революцию, в то, что будет единое отечество всех людей и общее владение всем имуществом. «Придет время, придет час!» — пели они.

А как страстна, самобытна была речь апостола революции! Христо мечтал о золоте, превращенном в свинец, призывал сбросить турецкие цепи, ржавые от крови и слез, вонзить нож в грудь мучителей.

— Свобода покупается дорогой ценой! — восклицал он, призывая отказаться от политической апатии. — Болгария будет спасена только после того, как турок, чорбаджи и архиерей повиснут на одном суку.

Цветан восхищался сочностью ботевского языка: «За ложь не взимают пошлин, — говорил Христо. — Босфорский истукан рухнет». «Турецкая книга наших нечеловеческих страданий заполнена до отказа, но еще пытаются забрать у босого обувь, у голого одежду». Он писал о «заячьих петлях Румынии», о маленькой Черногории, что «кидала камни на бритую голову своего тирана», о тех, у кого «тело крещено, а душа обрезана», о «чужеземной саранче над болгарской землей». Мечтал поджечь Константинополь «в сорока местах» и предрекал, что лев затмит полумесяц.

Христо Ботев погиб в двадцать семь лет.

Весной прошлого года, в надежде на всенародное восстание в Болгарии, он поспешил ему на помощь.

Под видом огородников ввел свой отряд в двести человек на австрийский пассажирский пароход «Радецкий», пересек Дунай и, высадившись на турецком берегу, выдал до полусмерти перепуганному капитану оправдательное удостоверение: «Мы, повстанцы Болгарии, силой заставили капитана высадить нас в непредусмотренном месте».

Там же, на пароходе, написал Христо письмо друзьям: «Через несколько часов мы поцелуем священную землю Болгарии». И послал записку жене — Венете Петровой, только что родившей ему дочь Иваику: «Если я умру, то знай, что я после Родины больше всего любил тебя».

Вместе с высоким светлоглазым четником[19], прозванным Латышом, Цветан вынес на берег знамя с гордой надписью: «Свобода или смерть».

— На помощь повстанцам! — воскликнул Ботев. Они двинулись через горы, к Врацу.

Казалось бы, так безупречно был разработан план, а на деле все пошло вкривь и вкось.

Во Враце повстанцы упустили момент, не захватили город, не выслали к Ботеву своего связного. Были неразбериха, разобщенность, нерешительность.

Воевода Ботев вынужден был принять бой в очень невыгодной для своего отряда обстановке, и на горе Вол, во Врачанских Балканах, пуля нашла его. Раненный южнее Враца, Купаров прибился к кочующим цыганам. Рана его — на подъеме ноги — была неглубокой, однако ходить Цветан не мог. Цыгане лечили его, прикладывали к ране сочные листья столетника. Когда Купаров стал передвигаться, опираясь на палку, он решил отправиться в горы к хайдукам[20]. Но никаких хайдуков не нашел, прятался в хижинах пастухов, на кошарах, мок в горах под ливнями, питался щавелем, ягодами и кореньями. Наконец решился спуститься к железной дороге, соединяющей Рущук с Варной. На станции Нови Пазар его три дня прятал железнодорожник Атанас Веснов держал под замком в пустом товарном вагоне, на запасном пути, по ночам приносил лепешки и воду, выпускал на прогулку. Но путевой обходчик Дичо Станчав — добровольный и ревностный турецкий соглядатай — что-то унюхал. Надо было уходить, пока не поздно.

Атанас достал Цветану удостоверение на имя служащего Гиршовой железной дороги, принес ему форму, фуражку железнодорожника. Только обувь раздобыть не смог, и на ногах у Цветана так и остались в лепешку разбитые башмаки.

И снова степная дорога. На ней повстречался он с молоденькой чорбаджийкой, едущей в фаэтоне. У нее пухлые губки, пухлые щечки, налитое молодостью пышное тело. Лале Карагезовой было восемнадцать лет. Она возвращалась в Рущук из Тырново от дяди Стефана — владельца шелкоткацкой фабрики и паровых мельниц. Как, опасливо кося на спину кучера, немедленно призналась Лала: она сразу догадалась, кто это идет, прихрамывая, по дороге. Но ей было интересно посидеть рядом с вот таким… Она замялась и не оказала «бандитом»— так называл повстанцев ее дядюшка. Через полчаса совместной езды их остановил отряд башибузуков, все еще вылавливающий рассеявшихся четников. Большеголовый, волосатый предводитель башибузуков, приподнявшись на широких, во всю ступню, стременах, впился глазами убийцы в лицо Цветана:

— Мал-мал хайдук?

— Нет, — ответил Купаров, пряча ноги.

— Капасыз (разбойник)? — допытывался башибузук и долго рассматривал протянутое ему удостоверение, переворачивая его то так, то этак. — Комит?

Лала бесстрашно и с интересом смотрела на башибузуков, которых до этого никогда не видела.

— Меймур (чиновник), — сказала она о Цветане.

— Не суйся, а то прирежу, — освирепел башибузук и выхватил из ее рук сумочку.

Лала взвизгнула:

— Как ты смеешь?! Моего дядю знает сам визирь!

Дядя Стефан действительно часто ездил в Истанбул и у себя принимал турецких гостей.

Разбойник, ухмыльнувшись, выгреб из сумочки все, что там было:

— Славь аллаха, что брюхо тебе не вспорол.

Отряд пошел своей дорогой, а Лала забилась в истерике, повернув к Цветану словно бы сразу расквасившееся лицо в слезах, закричала:

— Оставь меня в покое! Иди своей дорогой! — и, увидев, что он медлит, крикнула еще пронзительнее: —Ты что, глухой?! Иди!