…Только месяца через два удалось Купарову пересечь румынскую границу. В Сербии, в городе Зайчаре, сформировал он болгарский отряд для борьбы с турками, а затем с остатками этого отряда пришел в Плоешти к Столетову. Генерал добился назначения Купарова командиром роты ополчения.

Сидя в палатке, штабс-капитан Купаров просматривал списки своей роты и делал пометки против некоторых фамилий:

Антон Болев — убит.

Киро Былков — ранен.

Петко Атанасов — представлен к награде (посмертно).

На этой фамилии Купаров задержался дольше. Как живой, стоял у него перед глазами слабенький, с продолговатой спиной, как у судака, неуклюжий Атанасов. Он ходил, смешно перекатываясь с каблуков на носки, словно бы промокая подметками землю. Припомнилась первая встреча с Петко еще в Плоешти, когда ополченцев обучали военному делу.

Петко был в роте поручика Живарева и, на свою беду, попал в руки свирепого, бездушного фельдфебеля Драченко, истязавшего ополченцев грубостью, придирками, унижениями.

Еще издали Купаров услышал крик Драченко:

— Шкуру сдеру! А ну давай снова: на пле-чо!

И опять у Атанасова получилось не так, как хотелось фельдфебелю. Тогда Драченко, схватив Петко за нижнюю губу, стал водить его вокруг себя, злобно приговаривая:

— Я тебя научу, сивряга! Баран! Узнаешь у меня! Видно, он разорвал губу ополченцу, потому что меж пальцев фельдфебеля потекла кровь.

— Прекратить! — подходя ближе, яростным шепотом потребовал Купаров.

Разыскав поручика Живарева, он рассказал ему о безобразной сцене, свидетелем которой оказался, и попросил наказать Драченко.

Живарев — хлыщеватый юнец с породистыми родинками на щеке и нагловатыми глазами — выслушал Купарова со скучающим выражением холеного лица.

— Во всяком случае, — сказал он надменно, — унижать своего фельдфебеля из-за какого-то булгарца я не стану… Значит, заслужил…

— Своим ответом вы оскорбляете и меня, болгарского офицера.

— Вы — русский офицер. Но, помяните мое слово, ваши храбрецы разбегутся при первом же выстреле.

Сегодня Купаров напомнил Живареву эту фразу. Поручик, нисколько не смутился.

— Стоит ли вспоминать? — скривил он губы. — И потом, вы уверены, что уроки фельдфебеля не пошли впрок?

В такие минуты жалеешь, что нельзя всадить наглецу пулю в лоб. Будто в дерьмо наступил!

Купаров нервно передвинул портупею на узком плече.

Еще в Систово Цветан взял Атанасова в свою роту, а в Стара-Загоре этот юноша проявил себя как герой, и сам Столетов представил его к награде. Посмертно.

На пороге палатки появился капитан Бекасов. Цветан обрадовался приходу Федора Ивановича. Они познакомились в Систово, быстро и легко сошлись, безошибочно почувствовав общность взглядов.

Бекасову сразу понравился этот худощавый, быстрый в движениях болгарин. У него были темные бакенбарды и усы, ровный пробор каштановых волос, великоватые уши и какая-то особенная манера говорить — страстно, убежденно, вовсе не навязывая свое мнение, а лишь отстаивая его.

— Ты чем-то расстроен? — спросил сейчас Бекасов. — Неприятности?

— А! — безнадежно махнул рукой Цветан.

— Я помочь не могу?

— Не можешь…

Он рассказал историю Атанасова, с болью спросил:

— Почему так цепко зло? Лицо Бекасова словно окаменело:

— Потому что поощряется. Узнаю матушку цареву армию! Но эти господа забывают, что в один счастливый час «нижние чины» могут прийти к откровению: офицерские физиономии сделаны из той же глины.

Они помолчали.

— Да, вот принес тебе, — словно желал отвлечь Купарова от мрачных мыслей, сказал Бекасов, доставая из полевой сумки томик Дарвина и «Начало цивилизации» Леббока.

— О! — радостно, воскликнул Цветан. Его темные глубокие глаза разгорелись: — Мечтал прочитать эти книги!

Он нетерпеливо полистал их, потом, словно спохватившись, что недостаточно внимателен как хозяин, спросил:

— Как ты насчет стаканчика лафита?

— Поддержу компанию, — не желая обидеть Купарова, оказал Бекасов.

— Как ты думаешь, — напористо допытывался получасом позже Цветан, — почему европейские социалисты, и даже Маркс, желают в этой войне поражения России?

Выразительные глаза Цветана смотрят с тревогой и недоумением.

— Думаю, потому, — задумчиво и, словно взвешивая каждое слово, ответил Бекасов, — что поражение могло бы привести к падению царизма. А ему необходима легкая и непременно победоносная война. Доказать, что у колосса ноги бронзовые, а не глиняные.

— Да, но Болгария? Наш трезвый и скромный народ?! — возбужденно отбрасывая темную прядку, порывисто воскликнул Цветан. — Разве смогли бы мы сами изгнать кирджалиев?[21]

— Для преобразований в стране должны, как я понимаю, созреть внутренние силы. Согласись, что прошлогоднее апрельское восстание было подготовлено не наилучшим образом. Ты понимаешь, что говорю я об этом с болью…

«Да, Федор прав, конечно, прав. У нас были только кремневые да охотничьи ружья… Один бедолага вооружился… тертым красным перцем — слепить врата».

Бекасов смотрел на друга сочувственно, боясь разбередить, своими словами рану.

— Турки вырезали тогда пятнадцать тысяч мирных болгар! — с ненавистью воскликнул Цветан. — Посол Англии в Константинополе — сэр Генри Эллиот дал совет Порте расправиться с нами, «не разбирая средств». И они вняли совету! Что же, повторений ждать?! — Купаров вскочил, забегал по палатке: — Нет-нет, дорогой Федор, эта война должна принести нам национальное освобождение, а мы уже сами позаботимся о народовластии, о том, чтобы сбросить в помойную яму вслед за янычарами и чорбаджи. Молодая Болгария будет самостоятельно решать свою внутреннюю жизнь. Турция — один из последних оплотов рушащейся феодальной системы! И до сих пор держалась только на трудолюбии нашего народа.

Бекасов, с внимательным сочувствием продолжая смотреть на Цветана, неторопливым жестом поглаживал жесткую бородку.

Три дня назад, когда овладели они городом с мудреным названием, Бекасов распорядился передать освобожденным болгарам для самообороны, в случае отступления русских войск, семьсот трофейных винтовок, захваченных на турецком складе. И получил выговор от начальства «за превышение власти». Да и Столетов что-то важное недоговаривал о своем ополчении.

— Что происходит?! — с болью, страстно продолжал Цветан. — Царские высокие начальники стремятся превратить болгарское ополчение в подсобные войска. Хотят, чтобы мы только несли службу охраны и конвоя, выделяли проводников. И все! Нас вооружают французскими ружьями системы Шаспо. Патронов к ним почти нет, русские не подходят — и получается, что вооружены мы палками. Даже без штыков, а с тесаками, которыми только лягушек пороть. Я точно знаю, как противился главнокомандующий формированию нашей артиллерии, участию в больших, открытых сражениях. Боятся рождения самостоятельной революционной армии! — проницательно заключил он. — Чего стоит один ваш князь Черкасский? Ты знаешь, что он позволил себе с преосвященным Нафанаилом?

Всеми уважаемый благородный старец Нафанаил, когда русская армия была еще на румынском берегу Дуная, обратился к Черкасскому с предложением распространить среди болгар, томящихся под турецким игом, воззвание церкви: всеми силами помогать русским в их освободительной миссии. Сиятельный князь, приняв представителя преосвященного, надменно процедил сквозь зубы:

— Двести пятьдесят тысяч русских штыков не нуждаются ни в чьих воззваниях….

Посланец вышел от Черкасского со слезами на глазах и вскоре надолго слег.

…Нет, этой истории Бекасов не знал и, когда услышал ее от Цветана, подумал: «Вот что недоговорил мне генерал Столетов».

Возле палатки ротного раздались голоса. Вестовой разыскал капитана Бекасова и передал ему записку. Его батарее приказывали немедля идти под Плевну.

Купаров, оставшись один, продолжал думать о разговоре с Федором Ивановичем. Потом мысль его перешла к другому: «А где сейчас моя Гергана?».