— Я тебе дам «мъясо сыровато»! Что плечи распустил, стоишь, как мешок! Небось, очи только продрал? Вот залеплю лизуна!

Круковский попятился.

— Развел кагал! — бушевал Скобелев, подступая к солдату и действительно готовый дать ему затрещину. — К какому часу я приказал готовить обед? Перец достал?

Любил, чтобы в желудке «разорвалась бомба», хотя потом страдал от изжоги и желудочных болей.

Слезы обиды выступили у Круковокого на глазах. Ведь он старался, встал чуть свет, добыл говядину, хотя и жестковатую, но лучшую, какую можно здесь достать…

Неспроста другие денщики прозвали его «ночной совой»… И вот за все это генерал только попрекает…

Скобелев при виде жалкого лица Круковокого вдруг остыл. Потрепав покатое плечо солдата, примирительно сказал:

— Ну, ладно, ваше высокообезьянство! Не из чего сердиться, прости, погорячился. Иди, иди, — добродушно подтолкнул он Круковокого в спину, — заканчивай, голубчик, свое дело.

Подумал осуждающе: «Вздорным становлюсь. Да и как не станешь, когда в Главной квартире нравы манежные и насаждают их те, кто охотился за эполетами в прихожей, а на свою шкуру скупится. Эти хромые разумом штабисты, фазаны, свободные от ума, пестуны-свистуны, кого повысят в дворецкие, а они уже и на кучера свысока смотрят, завистливо третируют меня на каждом шагу, рады ошельмовать и обойти».

Среднеазиатские награды и в награды не ставят. Словно бы ехидничают молчаливо: «Ты здесь, на европейском театре, подтверди, что получил их не зря». А сами, подлые, не пускают в дело.

Просился вместе со Сюрыдловым на его миноноске «Шутка» шестовыми минами подрывать турецкий монитор. Так только бровью повели осуждающе. А другу моему, штатскому человеку Верещагину, повезло — отправился на опасную охоту.

«Мне нужно действовать, — опять вспомнил он лермонтовскую строку, — a не прохлаждаться в вишневом садочке в румынском Журжево! Действовать!»

На берегу, неподалеку от караулки деревянной таможни, у некрутого обрыва Дуная, прикорнули на солнце два молодых донских казака Алексей Суходолов и Алифан Тюкин. Оба они из станицы Митякинекой, второго года службы. Сейчас, вволю нанырявшись, лежали, притихнув, на мелких теплых голышах в одних подштанниках домотканого холста. Одежду свою казаки сложили грудками рядом. Алексей положил на рубахи шашку и карабин, прикрыл их шароварами с алыми лампасами, а сверху водрузил донышком вниз синюю фуражку, тоже с алым околышем и кантом. Холщовые портянки он сунул в сапоги.

Алифан широко разложил шаровары в стороне от своей грудки: он одурика въехал одетым в реку на коне и промочил штаны. Портянки Тюкин повесил на сапоги, а фуражку сдвинул на затылок, оберегая его от солнца.

У Алексея кривоватые ноги, но, вообще-то, он строен, мускулист, светловолос, с ржаными усами, широким ноздрявым носом. Подбородок посредине словно бы малость подсечен косо саблей. Алифан приземист, плечист, у него короткая шея, красная кожа лица, волосы и усы тоже светлые, скорее, даже рыжеватые. Он на год старше Алеши, но разница кажется большей.

В полном формулярном списке «О службе и достоинстве» прыщеватый писарь Грубенников записал каллиграфическим, без нажима почерком, что Суходолову двадцать два года, что он не женат, православный, грамотный, проходил курс наук в учебной команде; в плену, штрафах по суду и без суда не был. В этих немногих строчках, собственно, уложилась вся жизнь Алексея, а графа «походы и дела противу неприятеля» осталась чистой, ждала заполнения.

Да и сам Алексей немногое смог бы добавить.

В год его рождения отца, Трофима, отправили на Крымскую войну, откуда он не вернулся. Поднимала сыновей мать, Евдокия. Мальчишки рано узнали цену хлеба. Вспахивать их надел помогал брат матери Григорий, молчаливый, но добрый человек.

Старший сын Евдокии — Степан — в детстве повредил себе руку, на службу его не взяли, оставили кормильцем.

В детстве любил Алеша скакать на неоседланном коне, взятом из табуна, прямо в степи. Лез в драки, защищая слабых, невзирая на рост и силу противника, поэтому всегда был в синяках, изодранной одежде.

Выростком ездил он как-то с дядей в Новочеркасск. Город понравился широкими улицами, строящимся собором на булыжной площади, гостиным двором, зданием гимназии.

Семнадцати лет приписали Алексея в казачьи малолетки, и на состязании в окружной станице Каменской он запросто переплыл Северский Донец в полной амуниции и с пикой, завоевал приз — седло. Коня же своего не было. Только двумя годами позже, когда принял присягу на верность службе, войсковой штаб дал ему по просьбе станичного сбора ссуду на приобретение коня. Это было унизительно, однако ничего иного придумать не смогли.

Но и полученной ссуды не хватило на покупку хорошего коня. Пришлось продать золотую наградную медаль деда, запас зерна и кусок сада соседям. Пика и шашка достались от деда Родиона, георгиевского кавалера, героя казачьих походов.

Деда Алексей помнил хорошо. Мальчишкой, затаив дыхание, слушал его рассказы о давнем и знаменитом Азовском сидении, о Карсе, казачьих подвигах. И представлял себя в этих схватках.

А в иные вечера они вместе с дедом Родионом сидели на завалинке, слушая, как где-то далеко запевают бабы. Если пели «Перепелушки, рябые перушки», дед знающе говорил:

— Скоро свадьба.

В те вечера, что оставались они в курене, дед иной раз брал скрипку — ее прадед Алеши вывез из Италии — и начинал тихо, жалостливо играть.

Мимо их мазанного глиной куреня иногда проходит мельник Тюкин, отец Алифана. Зимой он — в шубе на меху, на голове барашковая шапка, обут в сапоги с высокими негнущимися голенищами.

Услышав игру деда, Тюкин кривится:

— Музыкант без портков!

…В курене пахнет сухим чернобылом, прислонилась к углу пика-дончиха, на стене под образами висит шашка.

Мать гутарила, что в день, когда Алеша появился на свет божий, дед подарил ему эту шашку, а сосед принес патрон с порохом:

— Казаку на зубок!

Приписным казаком вызывали Алексея Суходолова в мае в персиановские лагеря на месячные сборы.

На сотенных учениях ездили они всеми аллюрами, обучались фланкировке — бою на пиках, умению на полном скаку подбирать с земли фуражку, спрыгивать на карьере, делать стойку на крупе, сигать с одного коня на другого, сдернув с с плеча карабин, стрелять вперед, назад, вниз и в сторону, притворяться убитым, — когда нога остается в стремени, а тело конь тащит по земле, — потом неожиданно вскакивать в седло и разить врага.

Сызмальства умел Алеша быстро седлать коня, пригонять стремя. Посадка его была прочной, ловкой, повороты, как говорил есаул[1], живыми.

Когда на плацу расставляли шагах в тридцати друг от друга тонкие шесты с мячами, кольцами, закрепленными прутьями, подвешенными мешочками, Алексей на полном скаку сбивал пикой мячи, снимал кольца, рубил шашкой чучела, лозу и мешочки, брал высокие препятствия. Особенно сложно было, трогаясь с места в карьер, заложить за пояс балберку пики, снять карабин и попасть на скаку в мишень. А затем, забросив карабин за плечо, вновь схватить пику и действовать ею.

…То ли прикорнул сейчас Алексей на солнечном припеке, то ли просто заклубилось в памяти недавнее, стало проплывать обрывками, утренними туманами.

Суходолов увидел белые курени своей станицы неподалеку от Северского Донца. Дремали в тени верб левады… Жировали, выплескивались из реки сазаны, ловя розовыми ртами тополиные пушинки. Грустили рощи за балкой Платова. Степные озерца белели от гусиных перьев. Ткали ковры майские тюльпаны в степи.

…Алексей с матерью жили в нижней части станицы — Сукачевке, а Тюкин наверху, на Песковатке, в одном из немногих каменных домов.

Мальчишками они вместе разгоняли свистом сайгаков, лакомились степным черным терном, а то сердцевиной молодого чакана, делали налеты на бахчу, вместе облазили курганы Барсуковый, Маячок, Старый город, окруженный озерами урочищ Зимовное, Гумны. Старики сказывали: из Старого города лет двести назад перенесли их станицу на нынешнее место. В Зимовном прежде зимовал скот станичников, а в урочище Гумны тогда же складывали запасы хлеба.