Внизу и напротив стояли карета с телеграфом, палатка с типографией «Военного летучего листка». Заходили и выходили офицеры из ресторана под навесом. Дымила императорская кухня. Музыкальный батальон неуверенно разучивал новый марш, и звуки то взлетали, то падали, как лодки неторопливых, пустых качелей.

Царь нервно, по одному, похрустывал тонкими пальцами, будто хотел вырвать их из ладони. На нем казачья форма из тонкого английского сукна, обтягивающего худую фигуру. Он любил подписываться: «Атаман всех казачьих войск». Эполеты скрадывали вялость плеч, но лежали тоже поникло, и даже Георгий не прибавлял бравости.

Все Александру представлялось мрачным и безысходным, рок неотвратимым. После удачливого форсирования Дуная пришло тяжкое плевенское похмелье.

«Неужели я умру во время этой войны, как умер мой отец на войне Крымской? — с отчаянием подумал он, и его глаза подернулись слезой жалости к себе. — Кто виноват в том, что не взяли Плевну и в третий раз? Неужели предстоит зимовать здесь? Но это ужасно!» Он приложил платок к глазам.

Оркестр, раздражая, заиграл громче.

«Может быть, призвать в помощь либерализм? Дважды Освободитель может позволить себе подобное», — эта мысль показалась ему спасительной, и он оживился. Забрезжил какой-то выход, отодвинулась тень крушения. «А войска до весны можно возвратить на тот берег Дуная, в Румынию, набраться сил и снова пойти походом. Ничего особенного. Еще есть время подумать».

Царь перестал ломать пальцы, приободрился. На веранду вышел его брат, молча сел рядом, скрипнув стулом. Сидел ровно, выпрямив длинную спину, как в седле.

Слуга поставил перед ними на чайный стол самовар и исчез.

Николай Николаевич гладко причесан, подтянут, видно, тоже очень расстроен. Царь с неприязнью посмотрел на его эполеты, длинный унылый нос. Собственно, что умел «великий стратег» Низи, как называли они его в семье? Весь его боевой опыт вмещался в два часа вдали от Инкерманского сражения, за что этот балбес получил Георгия 4-й степени. Упрям, легко падает духом и так же легко воспламеняется. Нечист на руку, трусоват, но любит разыгрывать героя. Еще с детства непроходимо глуп и психически неустойчив. А назначил его главнокомандующим потому, что полагал, война будет легкой и утвердит реноме царской фамилии. Но ведь этому Низи надо бы чувствовать большую ответственность, получая в месяц сто тысяч рублей, не считая фуражных на тридцать лошадей…

— Войска не способны продолжать бой, — с усталой обреченностью сказал царь брату, когда в дверях появился Милютин.

У военного министра седые волосы, дряблая шея.

Двойственно было отношение царя к Милютину. С одной стороны, ему непрестанно нашептывали, что этот генерал-адъютант либерал, демократ, красный и потому стремится к реформам в армии, не достоин доверия.

Но с другой, Александр чувствовал в нем человека ума независимого, человека, кажется, чуждого карьеризму, не расположенного угождать и заискивать. Все это привлекало к нему. К тому же приятно было иметь рядом энциклопедиста, писавшего статьи по механике, астрономии, геодезии, физике, многотомную монографию «История войны России с Францией в царствование императора Павла I в 1799 г».. Граф Дмитрий Алексеевич Милютин много путешествовал, вел курс военной истории в академии, был член-корреспондентом Академии наук и при своем верноподданничестве, конечно же, в якобинцы не выходил. Правда, он как-то сказал царю:

— Надо внушить начальникам войск бережливость на русскую кровь.

На что присутствовавший при этом брат Николай отрезал, по своему обыкновению, довольно грубо:

— С такими взглядами надо сидеть дома у деревенского очага!

…Царь разрешал Милютину заходить к нему без доклада, и сейчас Дмитрий Алексеевич, войдя и услышав: «Войска неспособны продолжать бой», замер в ожидании продолжения фразы, вглядываясь в лицо царя.

Оно потускнело, бакенбарды, особенно там, где они срастались с усами, сильно поседели.

— Надобно признать, что кампания не удалась нам. Приходится отказаться от Плевны, — вполголоса, удрученно сказал царь, — надо отступать за Дунай.

— Ни в коем случае, государь! — остерегающе воскликнул Милютин. — Ни в коем случае! Отходить отсюда — это значит утратить политический и военный престиж в Европе, расписаться в слабости, а ею не преминут воспользоваться наши заклятые враги. Это вызовет, упаси бог, бурю и в России. За зиму болезни скосят наших солдат больше, чем пули… Вмешается Австрия… Турки разграбят Северную Болгарию. Нет, ваше величество, отступать невозможно! Такое решение гибельно!

Во время этой страстной филиппики Николай Николаевич смотрел на Милютина с острой неприязнью, и его тяжелый взгляд словно бы хотел раздавить этого либеральствующего министра.

— Что же делать? — печально покачал головой царь. — Надобно признать, что нынешняя кампания не удалась нам, — по-прежнему обреченно повторил он, и глаза его снова подернулись слезой.

— Но ведь вот-вот подойдут подкрепления, — умоляюще поглядел Милютин.

— Пока эти подкрепления не прибыли, — густым голосом мрачно сказал Николай Николаевич, сидя все так же напряженно-прямо, — я не вижу возможности удержаться под Плевной.

Он потискал пальцы, унизанные кольцами и перстнями. Челюсть у него задрожала. Глядя в упор на военного министра, поднимая себя на дыбы, свирепо прокричал:

— Если вы считаете это возможным, то и принимайте команду, а я, — он посмотрел на царя, — раз я не способен быть воеводой — стану коней разводить!

— Ну, полно тебе, полно, — кротко стал увещевать брата Александр, — разбушевался…

Он неуверенно постукал коленкой о ножны сабли, словно подыскивая, что же сказать еще.

— Мы ведь не ведаем, — пришел на помощь Милютин, будто и не к нему был обращен яростный поток слов главнокомандующего, — в каком положении сами турки. Может быть, они считают для себя невозможным держаться далее?

— Ну, хорошо, — сразу успокаиваясь и уверовав в своего военного министра, мягко произнес Александр, — хорошо, пусть все остается на своих местах. Но все же давайте подумаем… Не будем торопиться… — Он повернулся к брату: — Соберем военный совет.

Совет собрался часам к семи. Горели свечи в массивных шандалах, зыбкое пламя играло на голенищах зеркально блестящих генеральских сапог. В комнате с низким потолком пахло сухой горячей глиной от натопленных печей.

Царь обрисовал сложившуюся обстановку и почти шепотом — у него на простывшем горле был согревающий компресс — закончил:

— По традициям подобных советов трудной минуты первым будет говорить самый младший среди присутствующих.

Он кивнул помощнику начальника штаба Дунайской армии редковолосому, с вдавленными кругами под глазами, генералу Казимиру Васильевичу Левицкому.

Глядя на суетливо привставшего Левицкого, Милютин с отвращением подумал, что, пожалуй, в русской армии нет фигуры более одиозной, чем это ничтожество с хорошо поставленным голосом. Все знали, что Левицкий пронырливый льстец, готовый ради карьеры шагать по трупам, что он подобострастен к начальству и надменен с младшими. Презирали за чудовищную необразованность, за то, что не было у него ни убеждений, ни принципов, ни войскового опыта.

Милютин обвел главами остальных, сидящих в этой комнате.

А чем лучше непосредственный начальник Левицкого — Артур Адамович Непокойчицкий, крупный казнокрад, прозванный офицерами «Гипсовой маской» за умение многозначительным невозмутимым молчанием прикрывать свою полнейшую бесталанность? Безразличие этой мумии ко всему, кроме личных денежных интересов, было поразительным.

Вон привалился густым эполетом к стене печки командир 14-го корпуса — бурбон Циммерман, ненавидящий все русское, злорадствующий при каждой нашей неудаче. Рядом — командир кавалерийской бригады, племянник царя, женоподобный герцог Николай Максимилианович Лейхтенбергский, никогда не служивший в строю и последние двенадцать лет проживший за границей в увлечении балетом. Да и сам малопочтенный Николай Николаевич не более чем «лихой начальник авангарда». Ни глубокой мысли, ни способности обдумать обстановку, рассчитать наперед. Его решения внезапны, отрывочны, чаще всего истеричны.