Когда Юрасова ушла, Григорий Захарович подошел к окну. На мгновение внизу исчезли котлованы, груды мусора, горы кирпича, бетонных плит. Перед глазами возник весь комбинат — все семь его будущих заводов. Удивительная это человеческая способность — внутреннее зрение. Она разрешает учителю в сорванце рассмотреть подрастающего Чкалова, начальнику аэропорта увидеть ту пору, когда его порт — сейчас один домишко в степи — начнет принимать самолеты всего мира… И важно, очень важно всегда держать себя на жизненном ветру. Ждать с нетерпением завтра. Если нет этого ожидания, человек перестает жить.

Он повернулся к Чаругиной:

— Вы знаете, кажется, грипп исчез. Или это Красная Шапочка придала мне бодрости?..

Весь день Лешка была под впечатлением разговора с Григорием Захаровичем. На курсы аппаратчиков они с Верой решили идти. Дома Лешка прожужжала всем уши, рассказывая об этих курсах. Мать сразу встревожилась:

— У химии вредный воздух…

Отец же сказал:

— Все-таки это лучше, чем месить бетон.

Под вечер Лешка отправилась с пустым ведром к морю: принести пресной воды помыть голову. Миновав редкую лесную полоску, она пересекла высокое полотно железной дороги и стала спускаться с насыпи вниз.

В синем мареве неба плавал багряный край заходящего солнца. Старательно пыхтя, протащил вязку плотов с сеном буксирный катерок, и в плотину забила волна, вдруг запахшая лугом.

Лешка вспомнила то время, когда на дне нынешнего моря были станицы. Их перевезли, перетащили, переселили на новые места, а вместо них появились несметные полчища машин. Люди рыли котлованы, возводили плотину, ГЭС. А потом появилось море. Настоящее: глубокое, с крутой волной, штормами.

В степи, под солнцем, веками иссушавшим землю, могучий великан создал это чудо-море, и оно теперь временами не повиновалось даже ему: сердилось, выбрасывало в непогоду катера на берег, проявляло свой необузданный, неуемный характер.

Но зато в солнечный день какой нежной синью разливалось бескрайнее, спокойное приволье! Синь подступала к берегу, наполняла глаза, затопляла сердце.

Набрав воды, Лешка медленно двинулась в обратный путь. «Ничего, скоро построим фильтры, — успокаивала она себя, — и тогда пустим морскую воду в кварталы».

Вообще она любила помечтать о будущем — от этого всегда становилось легче. И разве это несбыточно: через несколько лет здесь вырастет огромный город и будет институт. А вокруг сады, виноградники… Вот тогда пожалуйте, Чарли, к нам снова.

Она остановилась передохнуть. Над городом стлался синий дым — жгли в степи осенние травы. Степь не хотела покидать город и посылала ему то собачий лай с ближних хуторов, то гусиный гогот, то вот этот дымчатый шарф. Казалось, ожили трубы ТЭЦ.

С Лешкой поравнялся Шеремет. Волосы его были мокры, пиджак небрежно наброшен на плечи. Он узнал ее, усмехнулся, хотел пройти мимо, но раздумал — шатнул к ведру:

— Давай, воспитательница, помогу.

Лешка уцепилась за дужку ведра.

— Без грубиянов обойдемся!

Они были одни, и поэтому Шеремет стерпел резкий тон.

— Давай, давай, — добродушно произнес он и, отняв дужку, пошел мягкой, крадущейся походкой, легко неся ведро.

— Как там дяревня-то поживает? — спросил он насмешливо, имея в виду, конечно, Потапа Лобунца.

Лешка сочла своим долгом заступиться за него.

— Кулаки точит! — с вызовом сообщила она.

— Не умаялся бы, — продолжая сохранять добродушие, заметил Шеремет.

Они приближались к окраинной улице, и он протянул Лешке ведро. Видно, боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит его в этой несвойственной ему роли.

— Мне сюда, — кивнул он влево.

— И на том спасибо. — Лешка насмешливо посмотрела на него, поняв, что именно страшит парня.

— Тебя… вас как зовут? — приостановившись, стесненно спросил Шеремет.

Суховатые губы Лешки дрогнули, зеленые с золотинкой глаза — казалось, сквозь густую листву пробился тонкий луч солнца — прищурились.

— Нас зовут Леокадией Алексеевной, а вас?

Он тоже улыбнулся, неумело, с трудом, как улыбаются люди необщительные, старательно скрывающие внутреннюю боль.

— Нет, правда? Меня Виктор…

— Ну, если правда, — Лешка.

Шеремет движением плеч поправил пиджак и быстро ушел. Отвык он от таких нежностей, отвык. А ведь когда-то знал их. Была хорошая семья. Так по крайней мере думал он тогда. Мать работала конструктором, отец заведовал гаражом! Виктор боготворил мать, считал ее самой красивой на свете. И правда, она была статной, с соболиными бровями, толстыми черными косами, собранными в тяжелую корону. Да, он боготворил ее. Во всем помогал — ходил на базар, мыл полы. Все соседи говорили матери: «У вас золотой сын».

Беда подкралась неожиданно, и все рухнуло, придавив его обломками. Он учился тогда в десятом классе.

Отец уехал в командировку за машинами. Мать стала почти каждый вечер приходить домой поздно. Виктор сначала не придал этому особого значения, верил объяснениям, что было производственное совещание, затянулось собрание. А в воскресенье… Это был страшный вечер… Виктор возвращался из кино аллеей парка и вдруг впереди себя увидел мать и какого-то чужого. Высокого. В пыжиковой шапке. Он шел, обняв ее. Потом поцеловал… И она к нему прильнула… Его мать!.. В темной аллее обманывала отца, его, Виктора, весь свет! Виктор не возвратился домой, пошел ночевать к товарищу, а когда приехал отец, сказал ему во время обеда, при матери:

— Она тебя обманывает!

Мать крикнула лживым голосом:

— Неправда!

А отец побледнел, встал, хотел что-то сказать и не смог: лишился от волнения голоса. Потом все узнал. Еще кто-то рассказал. Собрал чемоданчик — и на вокзал. Оставил записку. Мать прибежала на пять минут до отхода поезда. Виктор крался за ней в отдалении. Отец стоял на перроне, бледный, небритый, щеки втянуты, курил папиросу на папиросой. Мать, не стесняясь народа, кинулась к отцу, охватила его руками:

— Прости… Ваня, не могу без тебя… Прости…

«Не, могу!» — Шеремет, вспомнив эту сцену, жестоко усмехнулся. Сердце его тогда не выдержало, он подбежал к отцу. Отец, решившись на что-то, шепотом произнес:

— Будет, как скажет сын.

Паровоз дал свисток. Тонко зашипели тормоза. Мать метнулась к нему:

— Витенька!..

Глаза жалкие, умоляющие, волосы разметались, как у безумной. Что-то дрогнуло у него внутри.

— Не уезжай, папа…

Может быть, не надо было просить? Скорее всего не надо. Отец вскоре умер. А мать продолжала встречаться с тем… Дети не судьи родителям? Не судьи? А если подлость?..

Он скрипнул зубами, засвистел какую-то злую, отрывистую песенку.

Эти взрослые, по существу, обманщики, притворщики, считают, что мы ничего не видим, не понимаем. Тайно разрешают себе делать то, что громко, при молодых, называют бесчестным. Он дал себе слово делать все им наперекор, Грубить, хамить, никого не уважать.

Ушел из дому… Два года бродяжничал. Рыбачил в артели, был электромонтером, грузчиком. Хорошо, что в школе научили слесарить, сейчас пригодилось. У него предосудительные знакомства? Карманщик Хорек, распутная Зинка-Кармен, бандиты Валет, Ус… Ну и что же? Кому до этого дело? Сам себе выбирает дружков — «по Сеньке и шапка». Зато у них что на уме, то и на языке.

Он засвистел еще резче, еще ожесточеннее, свернул с дороги к «Шанхаю» — окраинному поселку, беспорядочно застроенному небольшими домишками.

Вымыв голову, Лешка распушила «по-русалочьи» волосы и ходила из комнаты в комнату, чему-то улыбаясь и придумывая себе занятия.

Она решила скроить юбку неимоверного клеша из синего в белый горошек ситца. Пятиморские модницы по примеру Москвы готовили в клубе «ситцевый бал». Юбка получилась такая, что даже, до отказа разведя руками, невозможно было бы растянуть ее во всю ширину.

Лешка кроила в столовой. Все здесь с детства знакомо ей и дорого. Над диваном с полкой, уставленной безделушками, — вышитый мамой портрет Горького, рядом фотография молодого моряка — двоюродного брата Лешки, погибшего в Отечественную войну на Малой земле. Над письменным столом отца — картина. За синей печкой крестьянской избы стоит юный партизан, сжав в руке красную гранату. В хату вошли фрицы… И надпись в правом углу картины: «Командиру партизанского отряда Алексею Павловичу Юрасову от учеников Пятиморской средней школы к сорокалетию Советской власти».