Гербов остановился у станка, за которым паренек его лет, в кепке с задранным кверху козырьком, делал нарезку на трубе. Паренек застенчиво улыбнулся, повернув на секунду к Семену широкое лицо, и еще проворнее забегали его ловкие пальцы, подводя резец к металлу. Гербов дружески кивнул молодому рабочему.

— Здравствуйте! — прокричал Семен, потому что от грохота, скрежета и гула звенело в ушах.

— Привет! — весело ответил паренек, подталкивая козырек кепки вверх.

— На сколько норму выполняете? — как у старого знакомого, спросил Семен.

— Две даю… для фронта!

— Здорово! — с восхищением воскликнул Семен. — А все-таки тяжело?.. — сочувственно спросил он.

— С непривычки тяжело казалось, — усмехнулся токарь, — а сейчас, как дома. К Первому мая экзамен сдам на повышение разряда… — Но тут, заметив какую-то неполадку, он перегнулся через станок и забыл о госте.

В училище возвращались ночным поездом, однако заснуть сразу никто не мог. Слишком сильны были дневные впечатления.

Ковалев и Гербов, устроившись на верхней полке, вели разговор вполголоса.

— Я, Сема, думаю: настоящие патриоты и те, которые самоотверженно трудятся, ведь это геройство каждый день вот так работать!

— Ну, еще бы, — отвечал Гербов, — мне в цеху даже как-то неловко стало. Мы чистенькие, вроде маминых сыночков, белоручек, ходим между ними, а они, видел, как работают? Ты заметил пожилого рабочего, что у печи палкой такой длинной ширял, а лицо от огня рукой прикрывал? Ведь это и для нас…

— Ну, насчет маминых сынков — ты преувеличиваешь, — возразил Ковалев. — Не думай, Сема, что труд у нас будет легкий, — все в походах, в поле, никогда сам себе не принадлежишь: лагери, сборы, тревоги, смотры, обучение солдат. Мы потом отблагодарим честной службой. Я вовсе не предполагаю, — серьезно сказал он, — так сразу маршалом стать. К этому, знаешь, как долго идти придется, да по кручам!

— Ты все же честолюбивый! — усмехнулся Семен. — А по-моему, служи честно, старайся стать настоящим солдатом, не думая о званиях да наградах. И разве не настоящее счастье — стать командиром взвода!

Они проговорили почти до рассвета. В тамбуре дневальный Сурков объяснял что-то проводнице. В вагоне стояла сонная тишина. Внизу, неудобно согнувшись, спал Боканов. Ему, видно, стало холодно, и он, поеживаясь, ворочался. Семен спрыгнул с верхней полки, осторожно укрыл капитана своей шинелью и возвратился к Володе. Они вскоре уснули под одной шинелью.

Генерал Полуэктов имел обыкновение появляться там, где его меньше всего ждали. Худощавая фигура делала его издали похожим на юношу. Старость притаилась в складках тонкой шеи, легла желтизной на продолговатые ногти смуглых рук. Неторопливой походкой, заметно приволакивая правую ногу, шел он, сопровождаемый дежурным по училищу, черненьким невысоким подполковником, быстрым и бесшумным в движениях.

Не получив специального педагогического образования, но обладая умом и житейским опытом, Полуэктов глубоко вникал в каждый вопрос воспитания, видя в нем ту решающую «мелочь», мимо которой остальные проходили, подчас не задумываясь.

Замечанием, брошенным вскользь, тонким сарказмом он добивался большего, чем если бы раздражался и кричал. Может быть, именно эта манера воздействовать на провинившегося негромкой, короткой репликой вызывала к нему особенное уважение подчиненных, стремление их сделать все так, чтобы он остался доволен и сказал одобрительно: «Ну-ну» — каждый раз имеющее новый оттенок. Это «ну-ну» он умел произносить на десятки ладов — то по-отцовски добродушно, то словно удивляясь и радуясь, то будто напутствуя и поощряя.

Некоторые офицеры, сами того не замечая, невольно подражали генералу даже внешне: прятали, как он, при ходьбе руки назад в рукава и чуть приволакивали ногу. Говорил Полуэктов медленно, словно отбирал слова и мысленно отбрасывал ненужные, как добросовестный строитель отбрасывает в сторону неподходящий камень при кладке фундамента. О жизни генерала известно было в училище немного. Знали, что шашка с красиво изогнутым позолоченным эфесом, которую надевал генерал на парадах, подарена ему Буденным и что, приехав на открытие училища, Семен Михайлович обнял Полуэктова, как старого друга, с которым не чаял уже и встретиться, что до войны генерал был начальником артиллерийского училища, а в Отечественную войну командовал артиллерией армии и, тяжело раненный под Сталинградом, много месяцев пролежал в госпитале. Знали, что на фронте погибли его сыновья: младший — рядовой и старший — летчик-истребитель, и что от старшего остался внучек, шестилетний крепыш Димка, рано лишившийся матери. Известно было и то, что дома генерал, уложив Димку, пишет какой-то учебник. Одни говорили — военно-педагогический, другие — по артиллерии. Этим исчерпывалась осведомленность в училище о личной жизни начальника. Генерал всегда был корректен, безукоризненно выбрит; если поблизости не было суворовцев, он почти непрерывно курил.

Сегодня генерал начал свой обход училища в 16.30. Глаз у генерала острый. Он сразу замечал криво повешенный портрет, плохо вычищенную бляху ремня, измазанную панель в ротной канцелярии. В конюшнях он так посмотрел, ничего не сказав, на загрязненные кормушки лошадей, что широкоплечий, с пышными, усами капитан Зинченко, звякнув шпорами, выдавил хрипло:

— Будет вычищено!

— Немедленно, — кратко добавил генерал.

В столовой Полуэктов приказал сопровождающему его офицеру:

— Запишите… Столы накрыты прошлогодними носовыми платками. Завтра должны лежать белоснежные скатерти! Проверите исполнение.

Он сделал ударение на слове «белоснежные».

Когда генерал вошел в санчасть, начальник ее, очень полный, страдающий одышкой полковник лет пятидесяти, с бритой головой, с двойным подбородком и невмещающейся в воротничок шеей, засуетился, насколько позволяла ему комплекция, кинулся к папке с диаграммами и таблицами и начал их поспешно доставать. Полуэктову хорошо было известно пристрастие полковника Райского к бумажкам, к своему уютному врачебному кабинету, стремление не обременять себя ходьбой по корпусам училища, и поэтому сейчас, когда Райский пытался показать ему «кривую роста упитанности суворовцев» и сообщить цифры, густо сдобренные латынью, начальник училища добродушно остановил его.

— Вижу, вижу, латынь знаете. А вот сколько у вас детей с опущенной лопаткой — знаете? Нет? Вот это уже никуда не годится, не по-отцовски. А вечером достаточно светло в классах?

— Так точно!

— Совсем не точно. Недостаточно света, товарищ полковник, зрение детям портим!

— Я собирался… — начал было Райский, делая подбородком движение, будто ему стал узок воротничок кителя.

— Вот, вот, долго собираетесь… На урок физкультуры пойдите, установите, какую там нагрузку дают. Их кульбитам учат. Видели, что Гербов на брусьях выделывает? А сутуловат. Вы мне лучше выпрямите Гербова коррегирующей гимнастикой. Кувыркаться на турнике и фокусы показывать он еще успеет. А выйти от нас должен здоровым, стройным, гибким… Чтобы смотреть было радостно, за квартал осанка видна была, шаг легкий, грудь высокая, плечи — любо глядеть, чтобы голова красиво на плечах сидела, под гимнастеркой чувствовались мышцы литые… А вы меня латынью глушите! — сердито закончил генерал и, надев папаху, вышел, бросив свое обычное: «ну-ну», в котором Райскому послышалось осуждение. Виновато вздохнув, он вытер платком пот с бритой головы и, покряхтывая, стал натягивать шинель.

Из-за плотно прикрытой двери музыкального класса доносятся приглушенные звуки скрипки. Чья-то нетвердая рука играет незатейливую песенку. В коридорах суворовцы замирают у стен, провожая глазами начальника училища. Он проходит, отвечая на приветствия легким наклоном головы.

На втором этаже генерал Полуэктов зашел в методический кабинет. Из-за стола поднялся капитан Васнецов, невысокий, с небольшими светлыми усами, — преподаватель литературы и по совместительству заведующий методическим кабинетом училища.