Каменюка побледнел. Со сжатыми кулаками бросился он на Авилкина, но остановился, приблизив к его лицу свое.

— Если бы я не был старшим, я б тебе показал!

Но Павлик уже и сам перетрусил.

— Ты чего? Ты чего? — забормотал он и отбежал к своей парте.

Возможно, отделение и не одобрило бы прямолинейности старшего, но Каменюка не щадил и себя, когда дело касалось службы. В прошлое воскресенье, возвратись из городского отпуска, он доложил Беседе:

— Товарищ капитан! Суворовец четвертого отделения пятой роты Каменюка Артем из городского отпуска прибыл. На улице мне было сделано замечание неизвестным лейтенантом, что нельзя держать руку в кармане и щелкать семечки, — виновато добавил он, опуская голову.

Воспитатель пожурил Артема: «Не забывай о чести училища», но на ротном построении похвалил:

— Каменюка поступил так, как полагается военному человеку: правдивость для суворовца прежде всего!

Командирские обязанности вызвали у Артема стремление подражать старшим в подаче команд и даже выработать свой «стиль».

Беседа с изумлением заметил, что Каменюка вместо «смирно» стал устрашающе выкрикивать: «Фыр-рна!», а а коридоре приветствовал старшину небрежным прикосновением руки к шапке — точь-в-точь, как Стрепух, и так же, как тот, цедил сквозь зубы: «Здрам-желам!»

Пришлось увести «новатора» в пустой класс и там потребовать объяснения: что означают эти нарушения строевого устава.

Артем стал было пояснять, что хочет покрасивее приветствовать: «В первой роте один офицер так руку прикладывает, будто в висок себя бьет, — ну, это некрасиво; другой будто горсточкой воду хлюпает, — тоже некрасиво, или ладошкой глаза заслоняет, как от солнца, а я…»

Капитан Беседа показал, как следует подавать команду, отдавать честь, и повторять эти уроки больше не пришлось.

Словом, к старшему трудно было придраться, и товарищи подчинялись ему почти безропотно. Только Авилкин пытался временами сопротивляться, но, как правило, безуспешно. После одного бурного столкновения с Авилкиным Каменюка с горечью сказал Алексею Николаевичу:

— Теперь я понимаю, товарищ капитан, как неприятно командиру, когда его приказ не выполняют…

— Ничего, не унывай, — подбодрил капитан Беседа. — Капля камень точит.

За последний месяц даже лицо, даже внешний вид Каменюки изменились. Он старался не давать повода для замечаний, поэтому исчез лихой залом шапки, цыганский напуск брюк на голенища, а ремень занял на талии надлежащее место.

Было бы преувеличением сказать, что Артем стал неузнаваемым, превратился в «пай-мальчика». Это был все тот же Каменюка — ершистый, задиристый, своевольный — и в то же время не тот: какая-то внутренняя сила сдерживала его. Синие глаза Артема стали чище, в них исчезло выражение недоверчивости к людям, и они по-детски, открыто и ясно начинали смотреть на мир.

Капитану Беседе не раз хотелось спросить Каменюку о часах. Он чувствовал, что сейчас Артем будет откровенен. Но осторожность и боязнь неудачным движением разрушить все то новое, что с великим трудом создавал он в характере Артема, останавливали воспитателя.

Однажды Каменюка, оставшись наедине с офицером, начал было:

— Я хотел вам сказать, товарищ капитан… — но не докончил, запнулся от волнения.

И Алексей Николаевич поспешил ему на выручку:

— Да, да, Артем, и я хотел сказать, что у нас в отделении еще плохо проходят дежурства.

С военных занятий ребята пришли изрядно усталыми. Они «штурмовали» полосу препятствий: с карабином в руках перелезали через забор, по тонкой жердочке пробегали над «пропастью», проползали на животе сквозь узкий тоннель, в который с трудом можно было втиснуть свое тело, прыгали в глубокую яму и быстро выбирались из нее.

При разборе «операции» Боканов похвалил Ковалева за ловкость и сметку. Сейчас, вспоминая об этом, Володя с особым усердием чистил карабин. Капитан сказал, что летом, в лагерях, они будут ходить в ночную разведку, устраивать походы в лес и горы.

«Надо сегодня же, — решил Ковалев, — взять справочник по топографии и сделать выписки. Есть ли в нашей библиотеке что-нибудь о режиме бойца в походе?»

В прошлое воскресенье первая и вторая роты участвовали в пятнадцатикилометровом походе.

Володя плохо подогнал обувь и через час натер ногу в подъеме. Нога нестерпимо горела и, казалось, опухла.

На обратном пути от контрольного пункта он едва шел. Присел, перемотал портянку. Боль на время утихла, но через несколько минут портянка сбилась, и боль возобновилась с новой силой. До училища оставалось километра три. Показалась грузовая машина, — она подбирала отставших.

— Подвезти? — выглянув из окна кабины, спросил подполковник Русанов.

— Нет! — с напускной бодростью ответил Ковалев и быстро зашагал, стараясь не хромать.

Машина скрылась за поворотом дороги.

«Все же до училища дошел сам!» — удовлетворенно подумал Ковалев.

Он еще раз проверил действие затвора, поставил карабин на место и пошел в роту приводить себя в порядок.

Подполковник Русанов как-то сказал: «Кавалерист, не почистив коня, не ляжет спать даже после самого тяжелого перехода; пехотинец сначала почистит оружие, а потом подумает о себе. Не нарушайте этот армейский закон».

У двери ротной канцелярии старшина Привалов раздавал письма.

— Ковалев, вам письмо! — старшина помахал конвертом и мельком взглянул на обратный адрес. Хотел было добавить: «Местное», но раздумал.

Письмо прислала Галинка. Переписываться они стали недавно. Галинкины письма приходили редко и были всегда дружески сдержанны.

«Володя, — писала она, — в субботу мой день рождения. Обязательно приходи, будут ребята из школы. Мама и я ждем тебя с Семеном».

Семен был однажды у Богачевых и, как говорила потом Галя, понравился своей простотой и добродушием и ей, и Ольге Тимофеевне.

«Сегодня среда, значит через три дня, — подумал Володя. — Но что ей подарить?»

Он побежал разыскивать Гербова. Семен в спальне тщательно и неторопливо заглаживал складки на брюках.

Приглашение Богачевых он принял со спокойной готовностью:

— Отчего не пойти? Пойдем! Только, наверно, дарить что-нибудь полагается?

Стали ломать голову: что же подарить?

Положение оказалось трудным: личных вещей у них почти не было. Остановились на том, что Семен подарит «Занимательную химию», а Володя общую тетрадь в красивом переплете, привезенную летом из дома. Про себя он решил, что сочинит еще и посвящение в стихах.

Дни до субботы тянулись для Володи неимоверно долго. На уроках еще было терпимо, но два свободных часа после обеда он не знал, чем заполнить. Ни читать, ни гулять не хотелось… Интересно, кто будет на вечере, кроме них? До какого часа Сергей Павлович даст увольнительную? Как назло, посвящение в стихах не удавалось: лезли глупейшие рифмы, — и только глагольные. Может быть, взять из Фета или Майкова? Нет, это не то, — нужно что-нибудь мужественное и задушевное, но без птичек и вздохов:

И обязательно подвертывается рифма «вечер»! Уж лучше «картечи» или «буйной сечи». Да и не подходит обращение: «дорогой товарищ» — очень официально! А тут еще Семен со своими сочувственными взглядами. Молчит, ничего не спрашивает, но когда думает, что Володя не видит, смотрит на друга, как на безнадежно больного.

— Ты чего, Сема, такой молчаливый?

— Я, ничего… Да ты прочитай вот рассказик в «Крокодиле».

— Неохота… — отмахивается Ковалев.

— Ну, давай в шахматы сыграем.

— Нет настроения…

— Дело твое, — покорно вздыхает Семен, и эта покорность еще больше бесит Ковалева.

В субботу он начал готовиться с утра. Пуговицы, начищенные пастой, сияют ослепительно, подворотничок, перешитый трижды, выглядывает идеально ровной, белоснежной полоской. Даже стихотворение вдруг возникло само, — именно таким, как хотелось. Оно появилось всеми своими десятью строками на уроке химии и было записано после какой-то формулы.