Когда лучше обратиться к капитану с просьбой дать отпускной билет?

— Сема, когда? — спрашивает он у друга, и тот понимающе шепчет:

— После обеда.

Худощавый близорукий химик вызывает Ковалева к доске. Володя отвечает с таким воодушевлением, что преподаватель одобрительно покачивает головой, еще больше, чем всегда, щурится и, поставив пятерку, говорит:

— Сожалею, что не принято ставить пять с плюсом.

Но вот кончились уроки. Возвратились из столовой.

Рота выстроилась. Сейчас капитан Боканов скажет: «Разойдись!» — и направится в канцелярию. Можно будет подождать, пока все разойдутся, и тогда обратиться к нему. В том, что Боканов отпустит его и Гербова, Ковалев не сомневался. Сергей Павлович познакомился с Богачевыми и охотно отпускал к ним Володю.

Но капитан не командует «разойдись», — он ждет, когда наступит полная тишина.

— Товарищи, — говорит он, — сегодня вечером во Дворце пионеров смотр художественной самодеятельности учащихся города. Будем и мы защищать честь училища и своей роты. У нас есть кое-что уже подготовленное, мы сейчас немного прорепетируем и к девятнадцати ноль-ноль пойдем во Дворец. Туда приглашены рабочие с заводов, студенты и легко раненные из госпиталя… Зайдите в клуб, — и Боканов назвал три десятка фамилий, среди которых были Ковалев и Гербов: первый — признанный фехтовальщик училища, второй — гимнаст.

Вот и команда «разойдись». Послышались напутственные возгласы: «Не подведи, братва!», «Покажите там!», а Володя стоит растерянный, и Семен с огорчением поглядывает на него. «Что делать?» — думает Ковалев. Сказать Боканову, что болен, а потом улизнуть из училища к Богачевым через пролом в дальней стене сада? Нет, все равно вечер будет отравлен мыслью о проступке, да и не в его натуре притворяться.

Прямо сказать капитану, почему ему не хотелось бы выступать на вечере? Возможно, Сергей Павлович и отпустит, но потеряет к нему всякое уважение, как к человеку, который подвел роту…

Володя решил, что по пути во Дворец пионеров он на две-три минуты забежит к Галинке, поздравит ее, передаст подарки, извинится, что они не смогут присутствовать.

— Ну, пошли в клуб, — решительно сказал Ковалев Семену, и тот, с облегчением вздохнув, взял его под руку.

— Надо постараться! Как думаешь, не провалимся?

Мимо дома, в котором жила Галинка, они проходили строем в сумерках. В окне столовой Богачевых горел яркий свет. Сейчас Галинка, наверно, носится по комнатам, помогает матери. Когда же на пороге появятся подружка Зина и товарищи из школы, подсядет к пианино и сыграет какой-нибудь марш. Подождет его и Семена часов до восьми и оскорбленно скажет Зине: «Ну что ж… Была бы честь оказана!»

Будут играть в фанты и уже, наверно, заставят Ольгу Тимофеевну петь, а Леньку Добрынина лезть под стол и кукарекать. И если Зина шепнет подружке: «Все-таки это подло не прийти, когда пригласили письмом. Как бы они там ни были заняты, военные-перевоенные, но ведь — суббота!» Галинка равнодушно пожмет плечами: «Только и света, что в окне! Ребята, давайте играть в „испорченный телефон“!».

Все это Володя представил себе настолько живо, что невольно замедлил шаги. Ощупав под шинелью подарки — книгу и тетрадь, Володя быстро осмотрелся: увидит ли кто-нибудь, если он оставит строй, — только забежит, и сейчас же назад? В строю шло человек сто, из всех рот, впереди шагали Боканов и подполковник Русанов.

Ковалев уже хотел было метнуться к тротуару, как вдруг услышал шепот Семена:

— Я думаю, после выступления нас капитан отпустит.

Это подействовало на Ковалева отрезвляюще. Володя, пересилив себя, спокойно сказал:

— Попросим…

И ему сразу стало легче, словно тяжесть с плеч сбросил. С удивлением подумал, как ему самому не пришел в голову самый простой выход: выступить, а потом пойти к Галинке.

В фойе Дворца пионеров бурлил разноголосый людской поток. Ребята из ремесленного училища тащили принесенные с собой узлы. Гражданин в пенсне, то и дело сваливающемся с мясистого носа, кричал кому-то отчаянно:

— Зарезали! Альт не явился, — зарезали!

Ковалев сдал свою шинель на вешалку и остановился, ища в толпе Семена. Вдруг у Володи радостно загорелись глаза.

От двери, возбужденная и веселая, в меховой шубке, бежала Галинка, таща за руку Зину.

— Володя, здравствуй! Фу-у, запыхалась… А мы узнали, что сегодня смотр, и решили — вы обязательно здесь… Надо, значит, предупредить, чтобы вы не волновались, мы свой вечер позже начнем. Мама говорит, можно и в девять. Мы сейчас с тобой подойдем к Сергею Павловичу. Сема, Сема, иди сюда, ты нужен! Подойдем к капитану — и вы попросите, чтобы он вас отпустил после выступления!

И они все устремились на поиски капитана. Боканова разыскали в боковом фойе.

— Сергей Павлович, — тяжело дыша, заговорила Галинка, — мы…

Володя, чувствуя неловкость, что просят за него, подошел к офицеру.

— Товарищ капитан, — как мог спокойнее, сказал он, — сегодня день рождения Гали. Я и Гербов очень просим вас после выступления разрешить нам пойти…

Воспитатель мгновенно догадался, что предшествовало этой просьбе.

— Конечно, почему же, — сказал он. — Примите и мои поздравления, — обратился Боканов к Галинке.

— Спасибо, — вспыхнула она.

Утром Гербов вывесил на дверях класса объявление: «Сегодня в 16.00 открытое комсомольское собрание.

Повестка дня:

Что мешает нам в укреплении дружбы и товарищества?»

В назначенный час все суворовцы отделения Боканова были в сборе. В чистоте и порядке, царивших в классе, чувствовалась хозяйская рука Василия Лыкова. Он смастерил красивую рамку для боевого листка, ящичек для мела у доски. Еще вчера приказал Савве Братушкину раздобыть керосину и протереть им парты, «чтобы сияли, как лакированные». Василию же принадлежала идея приспособить за классной доской длинную полку и на ней аккуратно разместить шахматы, музыкальные инструменты, фотоаппарат Снопкова и радиоприемник, еще, правда, не совсем собранный.

В простенке между окнами висел текст воинской присяги, над ним — портрет товарища Сталина, а на задней стене, у выхода из класса, — два акварельных пейзажа Андрея Суркова.

Начальник политотдела сел за парту, потеснив Лыкова и Братушкина, и сразу слился с классом, стараясь ничем не привлекать к себе внимания. Следом за ним в дверь протиснулся Семен Герасимович Гаршев, держа подмышкой распухший портфель.

Недавно Гербов был единственным комсомольцем во всей первой роте, а теперь только в отделении Боканова — девять комсомольцев со стажем от двух до трех месяцев.

К порядку еще не привыкли. При выдвижении кандидатур в президиум некоторые выкрикивали имена с места. Наконец выбрали Гербова, Снопкова и Семена Герасимовича. Занимая место за столом, Гаршев поправил пенсне и добродушно пробурчал: «Старый пионер». Председательствующий Гербов поглядел на Боканова, словно спрашивал: «Можно продолжать?»

Снопков, получив тетрадь для ведения протокола, нерешительно повертел ее в руках. Он начал с того, что столбиком переписал фамилии всех присутствующих, — это заняло первую страницу. Потом спросил шепотом, наклонившись к Семену Герасимовичу:

— Товарищ преподаватель, поля оставлять?

— Оставьте, пожалуй, — неуверенно ответил Гаршев, — это не повредит.

— А что записывать?

— Все, что будут говорить…

— Так я не успею! — испугался Снопков.

— А вы — главное… Возьмите у меня мягкий карандаш, после перепишете начисто.

Доклад делал капитан Боканов. Он привел примеры дружбы великих революционеров, рассказал о значении дружбы и товарищества в Советской стране. Все слушали с большим вниманием.

— Я не стоял бы сейчас перед вами, если бы меня, тяжелораненного, не вынес с поля боя девятнадцатилетний солдат — комсомолец Черкашин. Разрывная пуля раздробила ему пальцы левой руки, но он нашел в себе силы взвалить меня на спину и ползком дотащить до перевязочного пункта…