Капитан сделал небольшую паузу и перешел к более близким примерам:

— Есть в нашем отделении дружные пары. Это хорошо, — никто не отнимает права на личную дружбу. А вот сплоченного коллектива у нас еще нет. Хотите знать, почему? Скажу без скидок «на деликатность»: потому, что Василий Лыков, например, изрядный эгоист. Заболел Савва Братушкин, положили мы его в госпиталь, а в отсутствие Саввы Лыков в спальне занял койку Братушкина — она ближе к печке; и когда Савва возвратился из госпиталя, комсомолец Лыков не пожелал освободить захваченное место.

— Я освобожу! — Василий втянул в плечи короткую шею, чувствуя себя неловко под осуждающими взглядами товарищей.

— Мне записывать в протокол, что Лыков освободит? — тихо спросил у Гаршева Снопков.

Семен Герасимович сделал вид, что не расслышал вопроса, и полез в карман пиджака за носовым платком.

— Я записываю обещание Лыкова, — решительно объявил Снопков.

Все рассмеялись. Снопков обиженно надулся, но все же записал.

— У вас потому еще нет необходимой сплоченности. — продолжал Боканов, что одни, как, например, Геннадий Пашков, любят давать оскорбительные клички и прозвища, называя их «дружеским обливанием», а другие совершенно неверно понимают товарищескую спайку. В прошлый вторник кто-то в зале разбил футбольным мячом оконное стекло. Спрашиваю: «Кто?» Все молчат. Вы скажете: как же товарища выдавать? А я отвечу: у разбившего стекло маловато мужества, и, вместо открытого признания своей вины, он трусливо прячется за спины товарищей, а те его укрывают…

— Я не прячусь, — поднялся с оскорбленным видом Братушкин. — Я уже отложил деньги на покупку стекла.

— В этом случае не деньги важны, — возразил Боканов, — а стремление из ложно понимаемого чувства товарищества выгородить виновного. Прямой комсомольский долг, если друг сбивается с пути, помочь ему, честно и прямо сказать: «Ты не прав!»

Володя Ковалев сидел у окна в своей излюбленной позе — немного боком, засунув левую руку глубоко в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но ему мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуя, повернул голову, посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец воробей Гришка, привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек, выражая недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму.

— Подождешь, ишь разошелся, — прошептал Володя и повернулся к воробью спиной.

Боканов кончил говорить. И, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, — не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым. Неловко было за председателя, что он вынужден переминаться с ноги на ногу и взывать:

— Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто хочет высказаться?

Каждый думал: пусть кто-нибудь первым выступит, и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его локтем.

Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, Снопков говорил очень громко, со степенными, неторопливыми жестами, словно разматывал большую катушку.

— Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в боевой листок статью написал — справедливо критиковал Андрея Суркова. А он после этого перестал и смотреть в мою сторону. «Ты, — говорит, — поступил не по-товарищески». Спрашивается, разве это неправильно, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол учит товариществу. Без дружбы и в армии не будет сплоченности, а значит, и силы. Я кончил.

Он сел и торопливо припал к тетради — записать свое выступление. Теперь ему надо было только поспевать — желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал и тоже поднял руку.

— Высшая награда для учителя — ощущать свою близость с воспитанниками, знать, что ты их старший товарищ… на всю жизнь… Между нами должна быть настоящая дружба.

— Хороша дружба! — вскочил Пашков, словно его подбросило пружиной. — Вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, а наутро я вам домашнее задание подал, — ну, грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали «переделать». Всякая задушевность пропадет.

Тут зашумели все разом:

— Нечего сказать, понял задушевность!

— А ты бы хотел поблажку?

— Скидочку!

— Чего он выскакивает?

Кто-то сзади дернул Пашкова за гимнастерку, и он плюхнулся на свое место.

— Семен Герасимович, — Гербов повысил голос, — Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем, дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит: «Помни, я твой друг…» Продолжайте, Семен Герасимович!

После Гаршева выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:

— По-моему, надо уметь для товарищей личным поступаться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву выпустить альбом вырезок «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду» — «Почему?» — «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу»? А если это надо для всех?

— Я полагаю… — неторопливо поднялся Ковалев.

Но Гербов решительно прервал его, опершись кулаками о стол:

— Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.

Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.

Резолюция собрания была необычайной, ее предложил Снопков:

«1. Жить дружно. 2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».

Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.

Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под его нависших бровей вырвался веселый, теплый луч.

— Вы приняли очень хорошее решение! Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает советской молодежи.

И хотя как будто все было сказано, и Семен объявил собрание закрытым, Ковалев пожалел, что все так быстро кончилось. Он чувствовал: произошло что-то очень значительное, такое же, как тогда, в зале у рояля. Ему хотелось подойти к Пашкову и протянуть руку дружбы, сказать Сергею Павловичу хорошее, душевное слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».

Он не мог бы точно выразить, что именно «это», — наверное, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина.

Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.

На следующий день Боканов и Зорин были вместе в доме офицера на городском партийном активе. В перерыве, прохаживаясь по фойе, вспоминали комсомольское собрание.

— У вас скоро будет крепкая опора, — убежденно говорил Зорин, — только умело используйте ее.

— Семен Герасимович оказался расторопнее меня, — засмеялся Боканов. — В среду собрал комсомольцев и спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» — «В чем опереться, товарищ преподаватель?» — «Контрольную класс должен написать на четыре и пять. Вы за собой всех остальных товарищей поведите».

Зорин довольно усмехнулся:

— Вот-вот… ими только руководи!

— Товарищ полковник, — словно убеждая, а не спрашивая, сказал Боканов, — но ведь руководить комсомольской организацией — это не значит превращать ее лишь в исполнителя твоих поручений. Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?

— Верно! — живо отозвался Зорин и сделал такое движение, словно хотел обнять за плечи Боканова. — И я не устану повторять: надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы. Пусть комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?» — и постарается учесть их. Дел интересных уйма! Собрать деньги на постройку танков, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации. Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности за свои дела и пробудить инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!