Даже о том говорили, что был, пожалуй, переизбыток имитаций, слишком много дыма, взрывов и треска: «Крым в дыму, бой в Крыму — ничего не видно».

О действиях полка Ковалева в общем отзывались похвально, хотя не обошлось без замечаний.

Но Ковалев, особенно ценивший в армейской службе точность, считал, что к нему сейчас снисходительны, что его щадят.

Гербов обдумывал свое выступление. Конечно, мельчить, делать замечания второстепенной важности не стоило, о них можно сказать Владимиру позже, один на один. Речь должна пойти о вопросах принципиальных — и здесь лавировать нельзя.

Он испытал однажды подобное чувство неловкости, раздвоенности, что ли. В его дивизии заместителем командира батальона служил майор Бадыгин. Гербов, объезжая полки и знакомясь с офицерами, сразу узнал Димку Бадыгина из пятой роты их суворовского училища.

Когда-то, как шеф, Гербов обучал этого мальчишку шахматной игре. Остались те же, немного навыкате, маслянистые глаза, взлетевшая правая бровь, отчего казалось, что Димка постоянно чему-то удивляется.

Позже Гербов вызвал Бадыгина к себе, и они долго и очень дружески беседовали. Майор расценил эту беседу, как право на некую исключительность, на снисхождение к его не очень-то ревностной службе.

Он заочно учился в университете, был уже на четвертом курсе юридического факультета и, вероятно, это считал для себя главным, к армейским же обязанностям относился довольно формально.

Когда на учениях, из-за неисполнительности Бадыгина, батальон его очень проштрафился, командующий сердито бросил Гербову:

— Придется майору повременить с университетом… В конце концов, не юристов мы готовим…

Гербов, объяснив, как сложились у него отношения с Бадыгиным, честно оказал, что на такую запретную меру пойти ему по-человечески трудно. Генерал отнесся к признанию командира дивизии с пониманием.

И снова Гербов имел с Бадыгиным на этот раз довольно жесткий разговор.

— Слушай, Дмитрий, — говорил ему Гербов, — ты мне друг, но истина дороже.

Он объявил Бадыгину выговор в приказе, и, кажется, это было воспринято майором как должное.

…Генерал Горяев предоставил слово Гербову. Он начал с преждевременного выхода первого батальона на рубеж атаки, пагубности такого просчета. Говорил о спаде динамики наступления в его серединной стадии.

— Ведь общеизвестна истина: каждому темпу продвижения соответствует свой огонь…

Удивительно устроен человек: только что Ковалев винил себя за эти же грехи, думал, что в дальнейшем штабу полка следует детальнее проводить рекогносцировку местности, точнее разрабатывать маршруты выдвижения, взаимодействие.

А стоило Гербову заговорить о том же, как возникла невольная мысль: «Цену себе набиваешь, дорогой Семен».

Он посмотрел на Гербова сердито, и тот подумал: «Узнаю дружка. В пузырь полез».

Но тут же Ковалев с возмущением отшвырнул недостойную мысль. На месте Семена он выступил бы точно так же. Есть вещи, которыми не поступишься даже во имя дружбы. Именно во имя ее: «Хорош я… Заподозрить друга черт знает в чем, а себя обелить».

Генерал Барышев внимательно слушая, рисовал карандашом на белом листе, лежащем перед ним: зимняя фронтовая дорога, тянут орудие…

Почему сейчас припомнилась она Алексею Уваровичу?

После завершения сталинградских боев их дивизия двигалась на запад. И вот эта дорога. Трактор, тянувший орудие, остановился. Водитель начал что-то исправлять. А бойцы, подбежав к прицепу с дымящей железной печуркой, протянули к ней озябшие руки. И тогда Барышев услышал фразу, поразившую его. Усач украинец оказал молоденькому бойцу:

— Видмолотилы, идемо молотити на инший ток…

Прозвучало это просто, хозяйственно, очень по-крестьянски.

Вообще Алексей Уварович не однажды думал о повседневности, некрикливости истинного подвига на войне.

Связистка Аня Лемешева ползла исправлять обрыв провода. Раненая, истекая кровью, соединила зубами концы провода и не выпускала их, пока не подоспел санитар.

Раненый врач Гранин вытащил с поля боя рядового Гуриадзе, подорвавшегося на мине.

Все это было естественной, повседневной фронтовой жизнью.

Сумел ли он, Барышев, передать готовность к самопожертвованию своим нынешним подчиненным? Кажется, да. Ковалеву необходимо было переправиться на другой берег реки, в расположение приданного резерва.

На мосту охрана объявила: «Мост взорван». Ковалев снял рацию с машины и, пешком перебравшись по ненадежному льду, точно выполнил задание. Возможно, проявил переизбыток «личной храбрости», но журить за нее Барышеву не захотелось.

«Ставит ли тот же Ковалев интересы армии выше личного самолюбия?.. Несомненно! И любит не себя в армии, а именно ее».

— Ни у кого нет желания сгущать краски, — миролюбиво посмотрел на Ковалева умными, внимательными глазами генерал Горяев. Его лицо без папахи казалось не таким длинным, лысую голову обрамляли рыжеватые волосы. — Позже в полку Ковалева все было выправлено. Конечно, не следует проходить и мимо недостатков… А лейтенанта, — генерал заглянул в листок, — Санчилова надо поощрить…

«Вот дался им Санчилов, — на этот раз не без удовольствия подумал Ковалев. — И Вера оказалась провидицей…»

Когда лейтенант появился у них в доме, Вера сумела за чаем разговорить его, даже выведала, что в Ростове у Александра Ивановича есть невеста.

— Пусть к нам приезжает! — с присущей Вере непосредственностью воскликнула она. — Служба у вас, Александр Иванович, пойдет, поверьте моему наметанному глазу…

— Можно я вас буду называть Семой? — спросила Вера у Гербова, когда Ковалев после разбора учений привел друга к себе домой. — У меня такое ощущение, что я вас знаю давным-давно…

Вышла из соседней комнаты Антонина Васильевна. Обнимая Гербова, удивилась:

— Ой, Сема, да как же ты возмужал!

— Вроде бы пора, — улыбаясь, ответил Семен Прокофьевич.

— Вот и довелось еще раз встретиться… — сказала Антонина Васильевна. Вспомнила вечер в Таганроге, своих мальчиков на крыльце.

Выбежала Машенька:

— А я вас знаю… Вы — друг папы… Бас-Карабас…

— Точно, миледи Ковалева, не ошиблись.

— Ну, как разбор? — с тревогой посмотрела на мужа Вера.

Владимир Петрович покосился на Семена.

— Все в норме, Верочка, — сказал Гербов.

Так просто: «все в норме». Но как нервничала Вера, пока шел разговор в клубе.

С Антониной Васильевной и дочкой она ушла на кухню. А Ковалев стал рассказывать Семену о встречах в суворовском.

— Сегодняшнюю «Красную звезду» читал? — спросил он Гербова.

— Нет, а что такое?

— Вот погляди.

На последней странице газеты напечатали информацию о персональной выставке военного художника Андрея Суркова.

— Жаль, мы там не побываем, — сказал Гербов, возвращая газету.

Подойдя к своему столу, Ковалев выдвинул ящик, достал из глубины его алые погоны..

— Вот храню. Это очень сентиментально?

— Не думаю. Ты помнишь, какие стихи посвятил мне в день восемнадцатилетия? Они врезались в память на всю жизнь:

Уже за столом Гербов поднял рюмку: