— Ничего, — успокаивал ее Владлен, — отслужу (в армии, и у меня, при новом поступлении, будут льготы.

— Ты — в армии?! — ужаснулась Валерия Леонардовна.

— Ты меня всегда считала ни на что не способным! — оскорбился внук. — Прекрасно знаешь, что я неплохо стреляю!

Он действительно в школьном тире получал даже призы.

Острый интерес к огню был у Владлена всю жизнь.

Бабушка цепенела, обнаружив в руках у него коробок спичек. А Владлену доставляло неизъяснимое наслаждение поджечь что-нибудь пластмассовое или просто бумагу на блюдце и смотреть, — как языки пламени пожирают ее, придавая причудливые формы пеплу.

Если в квартире гас свет, Владлен радостно бросался зажигать свечу и долго всматривался в ее гибкий, желтый язык, обведенный темной каемкой.

С первых же дней службы во взводе Санчилова Владлена привлек взрывпакет. Его заинтересовало и само название и даже вид этого небольшого картонного цилиндра со шнуром. Интересно, как горит шнур? Быстро или медленно, пламенем сильным или проворной змейкой?

И еще хотелось Владлену купить в военторговском магазинчике газовую зажигалку с запасными баллонами к ней для заправки и с колесиком, регулирующим пламя.

Курить-то Владлен не курил и не собирался, но так приятно будет, если кто попросит спички, небрежно преподнести огонь зажигалки.

Зеленый вездеход «ГАЗ-69» ждал Ковалева у подъезда. Шел дождь. С колпачка уличного фонаря в темноту скатывались огненные капли. Казалось, они отделяются от расплавленной лампы.

За рулем сидел маленький молчаливый аварец Расул — второй год возивший командира полка. Расул гордился тем, что он — тезка поэта Гамзатова. Знал наизусть многие стихи своего знаменитого земляка, но почти никогда их вслух не читал.

Он метко стрелял, умело водил бронетранспортер.

Вызвать Расула на разговор было делом не легким. О себе рассказал Ковалеву скупо и не сразу, что его мать — колхозница, дедушка живет в ауле Кубачи, что, отслужив в армии, будет поступать в автодорожный институт.

Исполнительный, приметливый Расул знал все, что происходит в полку, но предпочитал эти знания оставлять при себе.

Машина проскочила «перекресток четырех огней», как его называли из-за светофоров, а Расул все молчал.

— Что там с Груневым? — наконец не выдержав, спросил Ковалев.

— Ничего страшного, — скупо ответил Расул, и Ковалев успокоился.

Он припомнил солдата Грунева: очень высокий, «баскетбольный» рост, совершенно детское круглое лицо с доверчивыми глазами. Неуклюжий, нескладный, с нелепыми жестами. Стоит в стороне, подбоченясь, положив растопыренные пальцы на высокие бедра. При ходьбе Грунев, казалось, с трудом волочит сапоги, шаркает подошвами. Гимнастерка морщится на его покатых плечах, воротничок много шире тонкой длинной шеи, и когда Грунев поглядывает по сторонам, то очень походит на молоденького любопытствующего гусачка.

Везде, где только мог и где даже не имел права, этот комнатный парнишка был занят своими мыслями, видно, далекими от армейской: службы, и находился словно бы в полусне. Команда доходила до него с запозданием, будто обегала невидимые преграды.

Грунев говорил тихо, и впечатление оставалось такое, что он стесняется воинского обращения, стыдится бравости в ответе.

Как угораздило его делать какие-то опыты с взрывпакетом?

…Санчилова подполковник Ковалев встретил в казарме первого батальона.

Лейтенант был бледен и расстроен. Увидя командира полка, взял под козырек, тихо произнес:

— Виноват…

— Здесь двух мнений быть не может! — жестко бросил подполковник, не оставляя места для снисхождения. — Безответственность порождает безответственность…

Как выяснилось, дежурный сгустил краски, докладывая по телефону о ЧП. Повреждения у Грунева не опасны. Но в госпитале ему, наверно, дней десять побыть придется.

За спиной Санчилова Ковалев увидел сержанта Крамова и подосадовал, что в таком тоне говорил с лейтенантом в присутствии его заместителя.

На заре своей офицерской службы Ковалев как-то испытал на себе унизительность даже заслуженного разноса на глазах у младшего командира и солдат.

Командиром у него был майор Горюн, человек, по существу, неплохой, но, как он сам о себе говорил, «без деликатесов». Одному из офицеров, жаждущему попасть в академию, он сказал: «Не пустю — и всё!»

Вот этот Горюн налетел однажды на ротного Ковалева, стал — за обнаруженные мелкие недостатки — пушить, не стесняясь в выражениях.

Владимир, чувствуя, как холодок подступает к сердцу, как перехватывает дыхание от нахлынувшего оскорбления, медленно произнес:

— Прошу, товарищ майор, говорить со мной пристойно.

Горюй и вовсе взвился:

— Мы — солдаты, а не какие-то из института благородных девственниц! Мне нужны служивые, а не говоруны-бездельники.

И тогда Ковалев «сорвался с нарезки», высказал все, что думал о майоре.

Состоялся суд чести. Ковалеву на год задержали присвоение очередного звания…

— Я буду у командира батальона, — обращаясь к Санчилову, сказал подполковник, — зайдите туда через десять минут.

— Есть…

В комнате комбата ни души, — майор Чапель еще не возвратился из госпиталя, а командир роты Борзенков уехал в командировку.

Ковалев позвонил Чапелю: действительно с Груневым обошлось более или менее благополучно.

«Зачем я вызвал сюда Санчилова? Чтобы продолжить разговор, неудачно начатый при сержанте? Почему все время лишь резкости и резкости? Я ведь толком не знаю, как и чем живет этот совсем молодой человек. Вместо того, чтобы помочь ему войти в новую среду, свожу все к официальному нажиму, к требовательности — и только. Или хочу прослыть „крутоватым батей“, который тем не менее „зла не помнит“ и легко сменяет гнев на милость… Дешевые штучки».

Во время первого знакомства Ковалев расспросил лейтенанта о его семье, так сказать, заполнил устную анкетку. А потом были вызовы в штаб дивизии, нахлынули полевые заботы, и Ковалев на какое-то время упустил лейтенанта из виду.

Месяц же спустя, словно спохватившись, начал его мелочно опекать.

Владимир Петрович прошелся по небольшой комнате, остановился у окна. Дождь усилился и барабанил по железным подрамникам.

«Что может дать такая опека? У Санчилова есть командир роты, батальона… Хотя с ними, наверно, отношения складываются не лучшим образом… Видя мое недовольство, они не милуют лейтенанта. Чапель наверняка покатил на него не одну гремящую бочку. Нехорошо, все нехорошо…»

В дверь деликатно постучали.

— Войдите.

— Товарищ подполковник, лейтенант Санчилов по вашему приказанию прибыл.

Он уже собранней, спокойней, видимо, внутренне подготовился к продолжению разговора.

— Садитесь, Александр Иванович, — пригласил Ковалев и сам сел напротив Санчилова, отделенный от него узким, маленьким столом, на котором только и помещались ладони.

Свет лампочки ложился сверху на жесткие вьющиеся светлые волосы лейтенанта.

— Как вы устроились в общежитии? — неожиданно спросил подполковник, и Санчилов растерянно потрогал портупею.

— Как все, — с недоумением ответил он.

«С чего это подполковник вдруг заинтересовался? Может быть, считает, что живу далеко от части и мало бываю здесь?» — опасливо подумал Санчилов.

— Загляну к вам как-нибудь. Можно?

— Пожалуйста, — без особого энтузиазма ответил лейтенант и, словно уже готовясь к неприятному визиту, худыми пальцами расправил гимнастерку под ремнем.

— Вы сейчас в подразделении из-за этого случая? — спросил Ковалев.

— Нет, с утра домой еще не ходил…

— Почему?

— Да не успеваю…

Разве мог признаться, что ему все кажется, будто без него во взводе что-то произойдет наподобие сегодняшнего. Санчилов просто боялся уходить. Недавно сказал в сердцах рядовому Дроздову (конечно, не надо было говорить): «Я вот торчу с вами, а мне давно пора домой». Так наглец ответил: «А вы идите, мы обойдемся».