— Мне еще мой ротный, майор Демин, внушал: «Хороший командир никогда не отсутствует», — сказал Ковалев. — Эту мысль не вредно бы усвоить, Александр Иванович. Вот вчера ваш взвод несколько часов починял забор городка. Зачем вам понадобилось присутствовать при этом?

— Бросить одних? — с недоумением спросил Санчилов.

— А сержант? Так мы офицерское время предельно обесцениваем.

Лейтенант заметил, что у командира полка любимое слово — «предельно»:

— Я об этом не подумал, — признался он.

Ковалев давно уже отказался от «великих сидений» своих офицеров из боязливого опекунства. Наоборот, призывал их находить время для театра, книг, друзей. И сам придерживался правила — не мозолить глаза подчиненным. Тем значительнее становилось его появление в батальонах.

Подполковник внимательно посмотрел на Санчилова.

— У вас опытный заместитель… На сержанта Крамова предельно можно положиться… Дайте же ему поработать! Незачем вам сидеть во взводе от зари до зари.

Лейтенант промолчал. И с Крамовым у него не ладилось, хотя были они одногодками.

Высокий, с хрящеватым носом и неприветливым взглядом серых холодных глаз, Аким Крамов, сразу почувствовав армейскую неопытность Санчилова, то и дело навязывал ему свою волю, порой втягивал в какие-то конфликтные ситуации. Вот даже недавно… Сержант приказал солдату Дроздову вымыть лестницу, а тот пробурчал:

— Нашли крайнего!

От такой дерзости сержант, естественно, пришел в ярость.

— Рядовой Дроздов, вам… в наказание… остричь голову под нулевку.

Это, как позже узнал Санчилов, было вопиющим нарушением Устава, выдумкой сержанта. В армии разрешали носить и прическу «бобрик», и, как у самого Крамова, полубокс с пробором. И, конечно же, «остричь голову» было бы наказанием, оскорбляющим человеческое достоинство.

Однако под горячую руку, сам возмущенный дерзостью Дроздова, Санчилов одобрил приказание своего заместителя. Дело дошло до командира роты, стрижку отменили, но в глазах Борзенкова виноватым остался лейтенант…

— С наказанием вас повременю, — сказал Ковалев Санчилову, — но внимание к службе усильте. Время мирное, а приходится думать, как все обернется в бою?

— Я понимаю, — искренне согласился лейтенант, — да ведь нет у меня командирской хватки…

— Было бы желание, а хватка придет. Уверяю вас. Присматривайтесь к людям своего взвода. Изучайте характеры. Бой командир выигрывает не в одиночку.

— Конечно. Но, офицер — это призвание, — убежденно произнес Санчилов.

Возражать ему было невозможно.

Да, во всем, что происходит с лейтенантом, большая вина его, командира полка. Ведь никакого представления у Санчилова о военной педагогике и в помине нет. Лавина же мелочных попреков, взысканий обрушилась на него со всех сторон. Очевидно, растет убежденность, что человек он здесь случайный, что надо покорно все вытерпеть.

— И все же место свое в полку вы найдете, — ободряюще посмотрел Ковалев на Санчилова, — сами найдете, и мы поможем.

В комнату вошел майор Чапель. У него ремень затянут до отказа, сапоги, несмотря на дождь, сияют.

— Товарищ подполковник… — начал было докладывать майор, но Ковалев, протянув ему руку, спросил неслужебно:

— Ну, что с Груневым, Константин Федорович?

— Порядок…

— Вы думаете? — усомнился Ковалев. — Хотя, за чужой щекой зуб не болит…

Чапель, не поняв фразы, на всякий случай грозно поглядел на вытянувшегося командира взвода.

— Ничего не скажешь — хорошо воспитываем! — И, уже обращаясь к Ковалеву: — Этот маменькин сынок решил поглазеть, как горит бикфордов шнур. Солдат называется!

Говорит Чапель рубленой фразой, голосом «нутряным» и немного окая.

— Но ведь, Константин Федорович, — больше для Санчилова, чем для Чапеля, сказал Ковалев, — от того, что мы надели на Грунева военную форму, он сразу солдатом не стал. Его надо сделать солдатом.

— Сделаем! — не без угрозы в голосе решительно пообещал майор и посмотрел на лейтенанта теперь с недовольством, словно именно от него ждал сопротивления этому.

Ковалев отпустил Санчилова.

— Присаживайтесь, Константин Федорович, — предложил подполковник.

У майора пористая кожа лица, трапециевидный лоб в глубоких морщинах.

Собственно, говорить с Чапелем Ковалеву было еще труднее, чем с Санчиловым. Майор старше Ковалева на четыре года и считает себя обойденным. После службы за границей Чапель окончил курсы «Выстрел», учиться дальше не пожелал. И жене — учительнице младших классов — запретил.

— В высшие сферы захотела? Все равно «Волги» не купишь, — внушал он ей.

Просто удивительный анахронизм! Родной брат Стрепуха, изгнанного из суворовского. И что с Чапелем делать — Ковалев ума не мог приложить. Хотя было абсолютно ясно, что держался он в армии — один из последних могикан заскорузлости — в силу какой-то инерции.

В службе Чапель придавал решающее значение стороне чисто внешней, показной. Как никто другой умел «навести марафет», покорить сердце проверяющего аккуратной рамочкой, подкрашенным стендом, нарядной виньеткой, дорожкой, посыпанной песочком.

«Важно — выглядеть!» — убежденно сказал он как-то.

И считал, что его не продвигают по служебной лестнице потому, что недооценивают, несправедливы.

Чапель охотно рассказывал о проказах своей армейской юности. На учениях ему надо было выйти к реке, а он вышел черт знает куда. По радио же доложил: «Вышел!»

На недоверчивый возглас командира ответил:

— Да вот я умываюсь в реке.

Выхватил флягу у бойца, полил воду себе на ладонь.

— Слышите? Хлюпаю!

Это выдавалось за армейскую сметку.

…Да, говорить с Чапелем о Санчилове было почти бессмысленно и все же говорить следовало.

— Товарищ майор, — переходя на официальный тон, сдвинул брови Ковалев, — от лейтенанта Санчилова надо не только требовать, но и учить его…

«Возиться с этим молокососом?! — возмущенно подумал майор. — Он в армию пришел и ушел…»

Короткая шея Чапеля порозовела:

— Я немного выражу мысль… в том направлении… армии нужны… не барышни с университетским образованием…

О, это старая знакомая песня.

— Армии необходимы люди с университетским образованием! — может быть, несколько резче, чем надо, произнес Ковалев, и складка губ его отвердела. — Необходимы! И я требую от вас, товарищ майор, требую самым категорическим образом не только карать, но и учить… не загоняя недуги внутрь… Румянами хворь не лечат…

Ковалев встал.

Чапель, опять ничего не поняв, вытянулся и отчеканил:

— Есть…

— Вот так-то, Константин Федорович, — сказал Ковалев и, не подавая руки, козырнув, вышел из комнаты.

Чапель потер морщинистый лоб, с неприязнью подумал о Ковалеве: «Конечно, ему положено требовать. Везет же человеку, в такие годы — и командир полка… А ко мне фортуна все задом стоит… Не иначе у Ковалева в округе или в Москве сильная рука. Может, кто из суворовцев в начальники выбился и тянет… Или родственник какой? Я же всего добивался своей горбушей».

Чапель открыл дверь в коридор, зло прокричал:

— Дежурный!

И опять путь домой. Рядом с Ковалевым — молчаливый Расул.

Дождь исхлестывает смотровое стекло машины. Большая капля прокладывает себе трассу, вбирая капли поменьше. Расул, включив «дворник», сосредоточенно крутит баранку. В его молчании что-то успокаивающее.

«В порту есть должность стивидора, — думает Ковалев, — человек этот наблюдает за правильным распределением тяжести при загрузке корабля, не допускает крена. Вероятно, и мне надо быть стивидором. Добиваться, чтобы офицеры совершенствовали свой стиль работы, давая солдатам полную нагрузку, ограждали их от пустого труда».

Чапель любит, как он изволит называть, «закаливание тяготами». Подчас придумывает их, говоря при этом: «не размокнут», «не надорвутся». Он может бесцеремонно вызвать офицера из дому в полк по пустяковому случаю. При этом строгий взгляд майора отметает недоумение подчиненного, словно говорит: «Служба — не мед!»