— Ой, Антон Владимирович, а вам из Москвы звонили, минут пять назад. Я сказала, что вы с чехословацкой делегацией в прокатных цехах. И еще Евгений Иванович сказал, что он чехов приведет к шести часам.

— Из Москвы Леонид Платонович звонил или кто другой?

— Да, он.

— Ну, хорошо, вызывай Москву. Да разыщи-ка Вяткина. Я машину оставил на проспекте Невского, пусть пригонит.

Кедрин прошел к себе. Сел в кресло и стал записывать в блокнот те вопросы, какие, он хорошо знал, будут поднимать сегодня на партактиве завода. Строительство пылеуловителя второго электросталеплавильного. Очищение сточных вод. Турбаза на озере Увильды. Ритм работы нового блюминга. Жилье…

Загорелась сигнальная лампочка телефона. Кедрин поднял трубку. Секретарь Суздалева узнала Кедрина.

— Ах, Антон Владимирович, я рада за вас.

— За меня?

— Ну, конечно. Леонид Платонович сегодня в хорошем настроении. Все просил вас разыскать. Верно, что-то приятное. Возможно, перевод в Москву, а?

— Шутите! Стар я для Москвы, Софья Гавриловна.

— Ну, вы что! Вот я — да.

— Полноте, Софья Гавриловна, жизнь вся из неожиданных встреч. Вам еще и сорока нет. А вот мне…

— До свидания, Антон Владимирович! До встречи! А Леонид Платонович уехал в Дубну. Он вам еще позвонит, — сказала Софья Гавриловна, безнадежно влюбленная в своего министра.

Кедрин положил трубку.

«Ну вот, дождался, а вдруг действительно перевод? Сам же просил об уходе с директорства. Чепуха! Никуда я не пойду с этого завода», — подумал он, и щемяще заныло сердце.

Встал, заходил по кабинету, успокаивая себя тем, что, может быть, еще как-то все образуется, он откажется запросто, сразу же, как только министр заговорит с ним об этом. И надо же было так глупо опоздать.

Звонили телефоны. Он к ним не подходил. А после все же подошел. Стал давать какие-то распоряжения, слабо вникая в суть дела, и начинал вновь ходить. Наконец, остановился у окна, отдернул портьеру.

На окне зеленели в горшочках цветы. За окном ярилось солнце, дробилось и кипело в лужах. За стеклами гомонили воробьи.

«Весна ведь! — подумал Кедрин жмурясь. — Черт возьми, весна!»

Уехала Анна. А ему хотелось побывать в той роще за городом. Вдвоем.

Возле рощи росли густые кусты, он не знал им названия. Они цвели бело-розовым цветом. И пока цвели они, стоял густой запах спелой антоновки, роились пчелы, а на самой крайней, высокой и сильной березе жила варакушка, и по-хитрому таились в траве злые, отчаявшиеся комары.

И Анне нравилось это место. Они расстилали меж кустами одеяла, натирались репудином, загорали. Иногда ставили легкую, голубую палатку. Прятались в ней от солнца и варакушки, от бело-розовых цветущих кустов, похожих на упавшее облако, и от невинно-голубого неба.

Анна не шла к нему от мужа, стеснялась своей взрослой дочери и его сыновей, а он понимал, но не говорил ей, что в общем-то сыновьям он уже давно не нужен. У них своя жизнь, свои дела.

Старший намекал, что не мешало бы отхватить отцу и вторую Государственную премию. Можно бы махнуть в кругосветное после защиты диплома. Младший просил новый мотоцикл «Яву» и портативный магнитофон.

— Ты не сетуй, Антоша. У тебя есть все и еще я, — весело улыбаясь, говорила маленькая смуглая женщина, подложив ему под щеку ладонь.

Он пугался своей нежности к этой женщине, целовал ее незагорелую, начинающую увядать маленькую грудь, вздыхал.

Анна напряженно вслушивалась, не идет ли кто. Она уставала от его любви, надевала ситцевый в полоску купальник и уходила на солнце. Он оставался в палатке, успокаивался. Укрывшись простыней, ложился на спину, смотрел ни провисший потолок палатки и слушал лесную жизнь.

— Анна! — тихо позвал он. — Аннушка!

Она, подперев голову рукой, смотрела в траву, наблюдала суетню кузнечиков и муравьев. Он выбрался из палатки и устроился рядом с ней, лег на траву на спину, раскинул руки и засмеялся.

— Ты чего, Антоша?

— Вон пичуга! — сказал он и сдул с руки комара. — Поет. — Она посмотрела на него с грустной нежностью и подумала: «Он просто большой ребенок. Большой усталый ребенок… Милый ты мой, Антоша, как же мы жить-то будем?»

Он широк грудью, поросшей темными курчавыми волосками с седым пятном у сердца, медлителен в разговоре и крут с подчиненными. Кедрин безволен с сыновьями и благодарен жизни за встречу с этой маленькой женщиной, у которой добрые темные глаза; советы ее просты и мудры. Он никогда не расспрашивал ее о прошлом, видел в глазах ее трудную жизнь, не удавшуюся в замужестве.

— Что же делать? — говорила она. — Ведь счастья на всех все равно не хватит.

Светило солнце. В ветвях берез отчаянно пели пичуги. Цвели кусты, пахнущие антоновкой. Роились пчелы. Млела трава под солнцем.

Он еще не чувствовал вялости в теле, был возбужден и радостен.

— Аннушка, ну иди ко мне!

— Ты что, а люди вдруг? — слабо отбивалась она, а потом затихала у него на руках.

…Кедрин отошел от окна, трудно вздохнул и снова принялся разбирать на столе бумаги, подписывать.

Кое-где лед просел и над ним ломко блестели лужицы. Можно было запросто влететь в какую-нибудь забитую шугой полынью. Но Владька об этом не думал. Мчали они вдвоем на мотоциклах напрямик по озеру к водной станции, в яхтклуб завода.

Скорость! Ветер! И жаворонок над головой, и огромные поля с черными проплешинами, на которых кое-где уже робко проклевывалась первая зеленая травка пырея. А на зубчатой кромке льда, подтаявшей с берега, красноногие бакланы. Гвалт. Хохот. И слепящее солнце.

У Владьки кружится голова от весеннего воздуха, простора и счастья. Он то и дело переключает скорость, слышит звонкое хрупанье ноздреватого льда под колесами, задирает ноги, чтоб не замочить, но это уже бесполезно. В ботинках вода, штаны до колен мокрые — провалился у берега, когда въезжали.

Берегом и дорогой не проехать. Снега еще рыхлые и глубокие. Добраться до яхтклуба можно только по озеру. Снег, какой был, со льда еще зимой сдуло.

Толька Кравцов затормозил. Впереди, у водной станции, от берега отнесло лед. Остановились. Слезли. Повели мотоциклы вдоль полыньи, в сторону блекло-желтых камышей — там лед еще цел.

Вода волнует застоявшимся запахом сгнивших водорослей, рыбы и талой земли, снега. Выбрались на каменистый берег. Разожгли костер. Владька сходил через дорогу к стогу и принес охапку жесткой соломы. Раструсил у костра. Сели. Стали разуваться и сушить носки, ботинки. Толька вытащил кисти, банку краски для своей яхты и бутылку вина.

— Что-нибудь перекусить есть? — спросил он.

Владька молча вытащил из сумки бутерброды с колбасой. Ему не очень-то хотелось пить с Толькой. Он его презирал. Еще в прошлом году, весной, они втроем поехали на дюралевой лодке на чаечный остров за бакланьими яйцами. Разыгрался ветер. Сломалось весло. Спасжилет рыл у одного Тольки. А Толька позеленел от страха и по-кошачьи вцепился в плечо Владьки. И когда они оба упали в воду, Кравцов вместо того, чтобы надуть жилет, взревел и закричал маму. Третий — Валера Козлов, худенький, плохо умеющий плавать, дотянулся с кормы и стукнул кулаком по голове Тольку. Тот обмяк и отпустил Владьку.

— Вытряхни этого слизняка из спасжилета, пусть тонет, — сказал Козлов.

— Жалко.

— А чего мельчить русскую породу.

— Брось смеяться, — сказал Владька из воды. — В лодке уже вода. Нам не залезть — перевернем. Ты, Валера, держись. Тебя вместе с лодкой выкинет на берег. Тут километра два. А я попробую доплыть с этой кулемой. А ну, рыцарь, надувай жилет! Плыви впереди…

Остались живы. Сегодня Владька остановился у тракта в деревне купить сигарет. Зашел в магазин — там Кравцов.

— Ты, куда, Кедрин?

— На водную, загорать.

— Я тоже. Поехали вместе.

— Ну, поехали, — нехотя согласился Владька.

— Ты куда думаешь сдавать?

— В ЧэПэИ.

— А я в авиаучилище. Отец обещал пристроить. Батю у меня уважают, — комэскадрильи был.