Из угла в угол, из угла в угол мерил Семен Анисимович шагами просторную комнату, топтал невидимую тропинку, но она больше уже не упиралась в тупик. И, успокоенный собственными мыслями, что он и на этот раз вывернется, Семен Анисимович, наконец, задремал на диване, тяжело ворочаясь крупным телом и громко всхрапывая.

Через четыре дня Светка уезжала. Сумела договориться и быстро уволилась, забрала документы, сложила в чемодан пожитки. Ехать в райцентр собиралась на вечернем автобусе, чтобы как раз успеть к поезду. Заранее вынесла и поставила у порога чемодан.

Семен Анисимович больше не уговаривал дочь. Клюнет жареный петух, рассуждал он, сама прилетит обратно. Но жена его не могла рассуждать так спокойно. Она стыдила дочь, плакала, просила, но на все это — железное молчание. Светка словно замок повесила на свои губы. Она еще больше осунулась лицом и еще сильнее потемнели круги под глазами.

В день отъезда Светка поднялась раньше всех в доме, потому что ночью совсем не спала, и, выйдя из ограды, чувствовала во всем теле необычную легкость, шла, словно не касалась земли. Шла Светка на кладбище.

Как подстреленная птица падает на землю, раскинув крылья, так она, раскинув руки, упала на могилу Ивана. Задергалась плечами от рыданий, навалясь грудью на холмик сухого, серого песка. Стучала, билась одна-единственная мысль — плакать ей не выплакать свою вину, взятую на душу. И всю жизнь ей за эту вину расплачиваться. Теперь все, до последней капельки становилось понятным — Иван не мог жить той жизнью, какой жила она с отцом. И не мог от нее, Светки, уйти, потому что любил. Как он любил ее!

Если бы Светка была одна, давно бы уже тронулась от постоянных тяжелых мыслей и раскаяния. Но вот уже несколько месяцев как почувствовала, что не одна. Никому об этом не говорила. А новая жизнь уже была в ней, напоминала о себе. И ради нее, новой жизни, Светка все будет начинать сначала, чтобы в будущем было по-другому.

Не замечала времени, не помнила, сколько так пролежала и была, как в забытьи. Очнулась от негромкого покашливания, которое раздавалось над ней. Подняла голову. Сгорбя свою высокую, худую фигуру, рядом стоял Григорий Фомич, смущенно покашливал, поднося к губам сжатый кулак. Увидев его, Светка снова зашлась от рыданий, брызнули слезы, которых, казалось, уже не было. Григорий Фомич опустился на колени, взял в руки ее голову и, успокаивая, повторял одно и то же:

— Ну… Ну… будет, ну, хватит…

И здесь, на могиле Ивана, словно он был третьим между ними, Светка решилась рассказать Григорию Фомичу о том, что она уже не могла держать только в себе одной.

Кладбище дальним своим краем упиралось в речку, которая впадала в Обь. На берегу речки сидели ребятишки с удочками, и странно было слышать у могилы их звонкие, восторженные голоса. Над бором выше поднималось солнце, звонче пели птицы в ветлах у речки. В высоком, уже по-осеннему высоком небе еле видимый самолет тянул за собой длинный белесый след, звук самолета до земли не доходил, и казалось, что след тянется сам по себе, устремляясь острием вперед и подтаивая у широкого основания.

Светка не слышала ни голосов ребятишек, ни птичьего пенья, не видела ни белого следа в небе, ни ветел у речки. Она слышала только свой собственный голос и видела перед собой только глаза Григория Фомича, широко раскрытые и плачущие. Рассказывала, как на духу, потому что нельзя было обманывать, глядя в плачущие, тоскливые глаза.

В первый раз по-серьезному они поссорились с Иваном после того случая с лосями. Поссорились шумно, с криком. Светка упрекала Ивана, что он ничего не хочет понимать в жизни, что живет, как с завязанными глазами. Иван отвечал, что ему стыдно, что его совесть мучит.

— У твоего отца много совести, зато одни штаны! — кричала Светка и удивлялась, что кричит так громко, как базарная баба, но остановиться не могла. — Ты не забывай, на чьи деньги мы живем! И вообще — хочешь, чтобы я всю жизнь прокисала здесь, в этой деревне?

— Да не могу я так, пойми! Противно, на самого себя противно смотреть!

— Противно! — взвизгнула Светка. — И я тебе противной стала! Уходи! — Широко распахнула двери. — Уходи!

И убедилась, что не ошиблась, увидев, как он растерянно опустил руки и сгорбился. Убедилась, что ударила в самое больное, незащищенное место. Ее сразу охватила жалость к большому, сильному и беспомощному Ивану. Она знала, прекрасно знала, что он ее любит и никуда не уйдет.

Закрыла дверь, молча стала собирать ужин.

Иван, положив на колени белые после бани руки, опустив еще мокрую голову, смотрел в пол. Светка не удержалась и прижала его мокрую, понуренную голову, чисто пахнущую березовым веником, к своей груди и говорила, говорила ласковым голосом, что отец старается для них, и она, Светка, тоже хочет, чтобы все было так, чтобы потом жить без забот.

— Да не могу я, не приучен! — все-таки пытался доказать ей Иван.

Но Светка целовала его, перебивая, а потом снова говорила. Им будет хорошо, и неужели он не может сделать для нее малой малости — чуть потерпеть, чуть переломить себя. Неужели он ее разлюбил? А раз не разлюбил, значит, сделает… Ночь их помирила.

Больше к таким разговорам они не возвращались, но неприятная царапина в их отношениях не заживала, хотя и не болела пока, не ныла. Светка стала замечать, что Иван в любую свободную минуту старается убежать из дома, становится нервным, дерганым и уже несколько раз приходил пьяным. Угрюмо молчал, упорно о чем-то думал, уставя взгляд в одну точку, и Светка в такие минуты боялась его, боялась сказать хоть одно неосторожное слово — было в Иване, в его немигающем взгляде что-то незнакомое, пугающее. Какие-то мысли надумывал и растил он в себе, а какие — она не знала.

И за то, что не понимала, за то, что иногда боялась его, Светка начинала мстить, когда выдавался подходящий момент, и мстила зло, больно, испытывая незнакомое ей раньше, ненормальное чувство удовольствия. Особенно она стала стараться после невозможной, до отвращения, ночи с директором ОРСа, после всего, что с ней было. Я страдала, я пошла даже на такое, — думала Светка, — а он, Иван, на всем готовеньком. Да ведь не для нее одной, но и для него тоже это было сделано! И Светка, если в доме появлялась новая вещь, купленная с помощью отца, не забывала напомнить, на чьи деньги вещь куплена. Не забывала напомнить, на чьем мотоцикле Иван ездит, в чьем доме живет.

Иногда она спохватывалась, перебарывала себя, становилась ласковой, доброй, тащила Ивана в клуб, в кино или на танцы.

Дождь, тот памятный, страшный дождь, прихватил их, когда они после кино вышли из клуба. Он лил так густо и споро, что даже редкие фонари на улицах поубавили своего света, виднелись маленькими желтыми пятнышками в сплошной темноте. Иван накрыл Светку пиджаком, и они побежали по улице, оступаясь в лужи. Дождь набирал силу, гудел громче и за считанные минуты вымочил их до нитки. На полу в комнате, когда они прибежали, сразу стало мокро от дождевых капель, сыпавшихся с одежды. Светка скидывала с себя кофту, юбку и весело хохотала. Ей было весело от бега под дождем, от мокрой прохлады, которую она ощущала всем телом. И вдруг радостное настроение развеялось, как легкий дымок под ветром. Она взглянула на Ивана.

Не раздеваясь, зажав голову широкими ладонями, поставив локти на колени, он сидел на табуретке и слегка раскачивался, словно его мучила зубная боль.

— Ты что не переодеваешься? — спросила Светка, чувствуя, как умирает ее радостное настроение и на смену ему приходит желание как можно больнее уколоть Ивана злыми, обидными словами.

— Все, Света, не могу больше, — глухо уронил Иван, не меняя позы, даже не взглянув на нее.

— Что не можешь? — снова спросила она потвердевшим голосом.

— Жить так не могу больше. Сегодня Мария Гавриловна в клубе подошла, просит, чтобы дрова ей вывез. Да вот, говорит, у меня только двенадцать рублей, не знаю, хватит ли. — Иван тяжело засопел. — Я ей толкую, что бесплатно привезу, а она свое гнет. Я, говорит, Ваня, знаю, что вы за так ничего не делаете, я заплачу.