Фаина отступила за угол, и они прошли мимо, кивнув ей.

С того дня на квартирантов она смотрела в оба глаза, забыв обо всем, старалась лучше узнать этих людей, глянуть на них не издали, а вблизи. И все время удивлялась. Машине, нарядам, тому, как живут они, весело и беззаботно.

По-иному взглянула и на Кузьму и тоже неожиданно увидела его другими глазами: бедно одетого, невзрачного, деревенского, который никак, ну никак, не походил на приезжего. И не будет походить, догадывалась Фаина, никогда. А она сама? Все сильнее ей хотелось быть такой же, как квартирантка. И однажды, набравшись смелости, она зашла к отдыхающим в пристройку. Поздоровалась, ее усадили, и Фаина, неожиданно для самой себя — не думала, что решится — спросила:

— Вы не поможете мне в городе устроиться?

Мужчина удивился и стал расспрашивать, какая у нее профессия, но женщина перебила:

— Что ты как на допросе! Смотри, такой прелестный цветочек в глухомани. Эту красавицу только чуть приодеть, ну, ты же можешь. Позвони.

Фаина сидела, едва дыша. Судьба ее решалась так, как она хотела.

Кузьма кричал на нее и размахивал руками. Его обычная веселость пропала, и он становился еще неказистей в своих стоптанных кирзовых сапогах с вывернутыми наружу галенищами, в кепке с огромным козырьком, в широкой, не по плечу, вельветке. Глядя на него, Фаина думала: как же она раньше не видела? На короткий миг кольнула жалость к Кузьме, но жалость была, как к чужому, не та, которая не дает покоя.

Кузьма начал материться. Прошла и жалость. Фаина смотрела на него и улыбалась.

Заметив эту улыбку, Кузьма осекся, понял, что Фаину не отговорить, плюнул и тихо прошептал:

— Истаскают тебя, как тряпку, и выбросят. И черт с тобой! Я еще припомню, посмотрю на тебя, на выброшенную!

Нахлобучил на глаза кепку и не оглядываясь заторопился прочь. Фаина тоже пошла, только в другую сторону.

Приезжие обещание свое сдержали и устроили Фаину в ресторан, пока на кухню, а потом, когда обвыкнется, глядишь, и перейдет в официантки. Ресторан ошеломил ее. Звоном, гамом, многолюдьем, роскошью, музыкой. Но привыкла и освоилась быстро, через полгода она уже ловко бегала между столиками с подносом, не забывая при этом улыбнуться и качнуть бедрами — наука, оказывается, тоже не шибко хитрая. Первым ее городским женихом стал директор магазина «Одежда». Яркие витрины этого магазина видны были из окон ресторана. Директор, еще не старый пятидесятилетний мужик, одевал ее как куколку, на своей машине возил в ателье и сам заказывал платья. Иногда Фаине казалось, что это сон, что вот придет завтрашнее утро и она проснется в материной избе, где по стенам шустро носятся тараканы. Но рядом были вещи, была веселая жизнь, все настоящее, не приснившееся, и Фаина жила. И веселилась, веселилась. Веселилась даже тогда, когда директор магазина ее бросил. Но она уже не была той ошеломленной, деревенской дурочкой с вытаращенными от удивления глазами, она была уже опытной женщиной, хорошо понимавшей, что жизнь надо брать за глотку. И она брала — обеспеченных, уверенных мужиков, приходящих в ресторан, на ее долю хватало. Но попутала нелегкая, захотелось денег больше, чем давали ей. Фаина стала помощницей директора ресторана и завпроизводством. Однако теплую компанию накрыли. Фаина к тому времени затяжелела и, как предчувствуя, все оттягивала неприятное больничное дело, а когда началось следствие, смекнула — это единственное, что может ее спасти. И не ошиблась. Суд к будущей матери отнесся по-божески.

Жизненная дорога, сделав крутой поворот и чуть не опрокинув на нем, привела Фаину в низенький деревянный барак. Он стоял неподалеку от глубокого оврага, заваленного мусором, кое-как, на живульку, сколоченный из толя и досок еще в войну, — один из тех бараков, какие густо лепились друг к другу на городской окраине.

На руках грудная Поля, денег почти нет, и хозяйка, нудливая непричесанная старуха в шлепающих домашних тапках, каждое утро напоминала, что только из жалости сдает ей, непрописанной, комнату. Плату брала за два месяца вперед.

Самодуровка — так называли бараки вдоль оврага — отличалась узенькими переулками, где и двоим не разойтись, скрипучими мостками и непроглядной темнотой по ночам. Соседи частенько дрались и плакали.

Новая жизнь пугала Фаину, она боялась ее, как боялась ходить в уборную, которая стояла на высоких тонких столбах, врытых в склон оврага, поскрипывала и пошатывалась, грозя свалиться в любую минуту. Фаина кинулась по старым знакомым, но все ей дружно советовали переждать, пока, мол, не время. Переждать Фаина решила в Оконешникове, распродала последнее, что оставалось, и поехала домой.

— Выкинули? — не скрывая злорадной усмешки, спросил ее Кузьма при первой встрече и сам же, довольный, ответил: — Выкинули.

Фаина промолчала, она надеялась, что еще выберется. А тут, как яичко к пасхе, подоспело и предложение заведовать «Снежинкой». Она с радостью согласилась, и жизнь пошла почти прежняя, такая же веселая, но в этот раз Фаина не заметила того момента, когда всерьез стала пить, а не заметив его, не замечала и многого другого. Не замечала, что уже не мечтает о возвращении в город, не думает о том, что еще утрет нос Кузьме, да и вообще были бы деньги да магазин работал…

…Дежурка остановилась у крыльца леспромхозовской конторы, мотор заглох и стало слышно, как с днища кузова стекает жидкая грязь. Фаина спрыгнула на деревянный тротуар, огляделась, поймала украдкой брошенный взгляд Кузьмы и отвернулась. Наступающий день показался ей таким противным, что она даже сморщилась. Махнула рукой, развернулась и пошла обратно в Оконешниково.

За ночь Галина собрала вещи, которые, как она считала, понадобятся в первую очередь. Все, что понадобится не скоро, оставляла. Но ей лишь казалось, что собирается она с умом и толково. На самом деле складывала в чемодан, что попадало под руку: флакон с одеколоном, почти пустой, старое настольное зеркальце с трещиной, вышитую накидку со швейной машинки, будильник, а белье, не разглядывая, вообще свалила кучей. Чемоданы были полными, она их едва закрыла. Села передохнуть, огляделась и поняла, что почти все остается.

— Никуда уж, видно, не денешься…

Она сказала эти слова и ей стало страшно от мысли: ведь бежит, бежит, закрыв глаза, от запутанной своей жизни, наугад, не дожидаясь увольнения в леспромхозе, не зная, как примет ее тетка, живущая в соседней области, а главное — не повторится ли и там прежнее? Закрывала глаза и отмахивалась от страшного вопроса. Ей хотелось уйти от него. Галина надумала принести воды, взяла ведра, вышла на крыльцо и остановилась, вдруг дошло до нее — вода больше не понадобится, через несколько часов придет автобус. Вернулась назад, оттащила к самому порогу чемоданы. Скоро идти на остановку. Но еще оставалось у Галины несделанное, самое главное, отложенное напоследок. Из комода достала она черный полушалок, низко, по-старушечьи подвязала его, почти закрыв глаза.

Едва она успела выйти в переулок, а навстречу ей уже семенила, спотыкаясь, бабка Шаповалиха. Увидев Галину, бабка засеменила еще быстрей. Маленькое дряблое лицо, похожее на сморщенную картошку, вытащенную летом из погреба, было озабоченным и жалостливым. Галина хотела юркнуть назад в ограду, да куда там!

— Подожди, милочка, подожди меня. — Бабка подсеменила к ней и перевела дух. — Здоровьишка-то совсем нисколько не стало, чуток прошлась и заздыхалась, спину как железом кто тычет, ноет и ноет. Дело-то, милочка, какое нехорошее, мне его вчера уборщица сельсовета рассказала, Мотя Звягина. Григорьеву в районе велели, чтобы выселил тебя, к тюремщикам куда-то. От страхи-то, а?! А Дмитрий-то Палыч возьми да запрети ему. Него там у них было, говорит!

Бабка ждала, что ответит ей Галина, и тогда она со спокойной душой пойдет рассказывать про этот ответ. Но Галина молча обошла бабку и, не оглядываясь, почти побежала по переулку. Приостановилась только за деревней, на горке, когда показалось внизу, примыкающее к самому краешку бора, деревенское кладбище. Подняла глаза и сразу увидела одинокую, изогнутую березу, уже совсем голую, и внизу, под ней, голубую железную оградку и голубой железный памятник. Галина побежала вниз, поднимая рукой полушалок, чтобы лучше видеть, побежала так, будто не к могиле, а к живому Алексею несли ее ноги, к Алексею, который защитит, обогреет, отведет все беды, даже самые страшные.