—Просто чудо, что вас не убило.

Признаться, я радовалась не столько чуду спасения, сколько чуду избавления от этой квартиры: прибежавшая хозяйка, насмерть перепуганная, поспешно сунула мне в руку наши деньги.

В тот же день, по совету почтальонши Нюси, мы сняли горницу у Кати Клинковой.

Вдова-солдатка, она жила с двумя маленькими сыновьями в бедности — только от своего хозяйства, но содержала дом в идеальном порядке, сама одевалась и ребят водила подчеркнуто опрятно. Детей своих она воспитывала в строгости, хотя никогда не била, не ругала, даже не ворчала на них. Если провинятся, с выражением презрения на лице скажет только одно слово: гадысь! (гадость); они ее слушались беспрекословно.

В этом доме нам жилось спокойно, как квартирная хозяйка Катя не оставляла желать лучшего: была доброжелательна и ненавязчива.

Имелось одно неудобство: электричество было проведено только в хозяйскую — проходную — комнату, нам в горнице приходилось довольствоваться керосиновой лампой. Впрочем, к этому мы скоро привыкли. Майка сделала из картона что-то вроде рефлектора, света доставало, чтобы осветить две близко придвинутые книги (мы записались в библиотеку, вечера напролет читали). Две, потому что Нина довольно скоро перешла на другую квартиру.

На одной из улиц неподалеку от центра села я как-то раз зашла в совсем маленький — вроде собачьей будки — магазинчик с буквами КООП на вывеске. Покупателей в магазинчике не было, оно и понятно: на виду лежал товар всего лишь трех видов: мешок с крупной темно-серой солью, фуражки какого-то полувоенного фасона и черенки для лопат.

За прилавком, подперев щеку рукой, сидела молодая дебелая женщина — ни дать ни взять кустодиевская купчиха.

— Ну и торговля! — сказала я.

Она равнодушно махнула свободной рукой, мол, тема не стоит разговора, спросила:

— Ты сюда с последним этапом? Я тут уже полгода.

Должно быть, от скуки она стала меня расспрашивать, кто я да откуда, а потом разоткровенничалась. Заработка на жизнь не хватает, но ведь главное — что не в колхозе. В магазинчик устроил любовник. Он тоже ссыльный, в этапе и познакомились, в прошлом крупный плановик; его сразу же взяли бухгалтером в Райпотребсоюз, а уж он сыскал и для нее местечко.

— Он мне совсем не нравится, — лениво растягивая слова, говорила продавщица. — Да что поделаешь: не определи он меня в магазин, куда бы я еще устроилась? Специальности нет, да и все места заняты: вон нас сколько сюда нагнали...

О том, что все места заняты, мне не нужно было рассказывать; оглядевшись в Пихтовке, мы попытались переменить род занятий — куда там! Да и то сказать: не было у нас ни специальности, ни ремесла какого-нибудь в руках, а к школе (как-никак, мы сколько-то проучились на педагогов) нас и близко не подпустили: ссыльным не место на идеологическом фронте.

От Гайры пришло первое письмо.

Как я и предполагала, ее поселили не в Караганде, а в ста километрах от станции Агадырь, в небольшом шахтерском поселке Акчатау.

Гайра писала, что поступила на фабрику, учится на фрезеровщика, живет в рабочем общежитии.

Воистину, что бог ни делает — все к лучшему. Ведь мы были уверены, что казахстанская ссылка тяжелее сибирской; оказалось —наоборот: и климат в Казахстане лучше (позже расскажу, как отозвалась на мне близость Васюганских болот), а главное, в Акчатау, по крайней мере, не было проблемы с работой — тамошняя шахта и обогатительная фабрика при ней нуждались в рабочих руках.

Гайра, освоив станок, стала получать 600 рублей, конечно, не бог весть что, да и жизнь в поселке была дороже, нежели в деревне, но все же она могла кое-как прокормиться и, кроме того, выкраивала деньги на ежемесячные посылки маме. Наша с Майкой работа оплачивалась сдельно и, как мы ни старались, больше 150—200 рублей (напоминаю, что все это — старыми) в месяц не выходило.

И вообще постепенно выяснилось: приговоренные к пятилетней ссылке по одной статье, все мы попали в разительно несходные условия — кому как повезло. Мы с Майкой стали чернорабочими, мою школьную подругу Ваву Герлин, сосланную в Казахстан, взяли в контору машинисткой, Инна Гайстер преподавала в школе физику и математику.

Со временем почти каждый из нас неоднократно переменил род занятий: я, переехав сначала в Акчатау, а потом в Караганду, работала и на фабрике, и в столовой, и в конторе; Гайра освоила профессию нормировщика (один учебный год мы с ней проучительствовали в начальных классах акчатауской школы, после чего директор школы, пряча глаза, сказал: «Мне прислали двух комсомолок, а вы — ссыльные, так что сами понимаете...»); Вавка закончила Карагандинский учительский институт (вот и разберись тут — место или не место ссыльным на идеологическом фронте; похоже, решения на этот счет принимались произвольно, к примеру, Наташа Запорожец все годы ссылки учительствовала, причем преподавала даже литературу). Труднее всех — из тех, кого знаю — досталась ссылка Майе Петерсон: она долго оставалась на тяжелой физической работе — была подручным у печника, штукатуром, работала в пимокатной и на лесоповале.

Когда нам с Гайрой сделалась ясна ситуация, мы решили, что ей нет никакого смысла проситься в Пихтовку, лучше мне перебраться к ней в Акчатау. Я отправила в Москву заявление с просьбой поменять мне место ссылки.

В сентябре мы с Майкой избавились от носилок: Николай стал готовить крышу под покраску, нас усадил тереть сурик.

Это было легкое, но невероятно нудное дело. Краскотерка — вид мясорубки, сиди и верти ручку, сурик течет тонкой — с паутинку — струйкой. Ощущение, что вертишь ручку впустую. Иной раз мы не выдерживали и немного отпускали винт, чтобы струйка была хотя бы с волосок — как-то быстрее идет дело (хотя куда, спрашивается, нам было спешить!). Чтобы отвлечься от механической томительно-однообразной работы, мы с Майкой, как когда-то с Наташей на Лубянке, читали друг другу стихи.

Со своей краскотеркой, прикрученной к широкой лавке, на которой сидели верхом, мы располагались в сенях конторы.

Николай нас поучал:

— Кто идет мимо — чтобы никакой болтовни, тем более стихов! И ручку тогда крутите поживее, пусть люди — главное, начальство! — видят, как вы стараетесь. Знаете, какая основная лагерная заповедь? Создавай ви-ди-мость! Ясно?

Но с нас он спрашивал работу добросовестную (и сам неизменно трудился на совесть, даже азартно), часто подходил, окунал в банку, подставленную под струйку сурика, указательный палец, задумчиво и как бы к чему-то прислушиваясь тер по нему большим пальцем и — или оставался доволен, или определял:

— Жульничали! Выливайте все обратно, трите снова.— Он подкручивал винт краскотерки. — И чтоб винт больше не трогать!

Когда краска была готова, мы, обвязавшись веревками — один конец к поясу, другой к кирпичной трубе, топтались на крыше: Николай красил, мы, как считалось, ему помогали.

Зима пришла неожиданно (во всяком случае, для нас) рано. В начале октября посыпал снег — тут же нас с Майкой вместе с несколькими ссыльными послали на уборочную в колхоз.

Угодили мы не куда-нибудь, а, как нарочно, в Орловку. Но теперь она не воспринималась нами с таким ужасом, как летом: знали, что временно.

Колхозный бригадир поставил нас на уборку хлеба. Мужики шли впереди, косили литовками прибитую снегом рожь, бабы-колхозницы — и мы вместе с ними — граблями собирали скошенное в валки, а вернее сказать, в сугробы. То и дело принимался идти снег с дождем, на нас не было сухой нитки, в ботинках хлюпала ледяная жижа. Так прошло дня три или четыре.

Ночью — мы с Майкой спали в избе на широкой лавке в обнимку — кто-то в темноте наклонился над нами, пахнуло винным перегаром.

— Девки! Девки, вставайте! — Это был бригадир.— Айда на работу: молотилку пригнали.

Мы сняли с печки непросохшие телогрейки и платки, обули скукожившиеся ботинки и пошли за бригадиром. На поле — было слышно издали — тарахтела молотилка, но, когда мы подошли, она уже сломалась. Кто-то взялся за ремонт, остальным велели ждать, не расходиться. На краю поля разложили костер, топтались вокруг, подбрасывали отмокшую солому, в черноту — высоко-высоко — летели искры.