Только в начале 1921 года Григорьев узнал, что сын жив, но болен воспалением почек, от службы освобожден и находится тоже в Харбине.

Семья вернулась в Читу в сентябре 1921 года: Григорьевым помог знакомый, выехавший в ДВР из Харбина и сопроводивший жену и детей начальника тюрьмы в дороге.

Трудно сказать, в чем была вина Григорьева, исстрадавшегося от всех перипетий с семьей, но весь октябрь его вызывал следователь, подробно опрашивающий и сотрудников тюрьмы. А они поголовно свидетельствовали в пользу своего начальника, не допуская и мысли, что Григорьев хотя бы отчасти пропитан семеновским душком. Конторщик тюрьмы Михаил Крутиков рассказал следователю, что сам при семеновцах арестовывался четыре раза и каждый раз бывал освобожден только благодаря Григорьеву, хотя тот знал, что у него, Крутикова, пять месяцев скрывался свояк — комиссар Лопатин. Григорьев даже не раз предупреждал обоих о слежке за ними семеновских ищеек.

Из всего своего следствия особый следователь Дедиков вынес одно: Леонтий Андреевич Григорьев имеет огромнейший авторитет, как среди тюремного персонала, так и среди заключенных самого разного толка. Дедиков так и заключил: начальник тюрьмы — выходец из простого народа и многое повидавший за свою жизнь профессионал тюремного дела.

Особенно уважали Григорьева за то, что он четко различал уголовников и политических арестантов. Умело пользовался своей властью: люди, попавшие в острог за «политику», чувствовали определенные послабления, при малейшей возможности Григорьевым освобождались. Проделывал он это настолько умно и тонко, что и хваленая семеновская контрразведка подкопаться под начальника тюрьмы не сумела.

И уголовников начальник тюрьмы «разводил по мастям», четко различая попавшего в острог по дурости и закоренелого уркагана.

Своей интуицией, взращенной на многолетнем опыте тюремной службы, Леонтий Андреевич и сейчас почувствовал: ох, и непрост этот дедок Бизин. В камере недавно, а уже верховодит. Ненавязчиво, осторожно, но арестантская братия его авторитет приняла.

Григорьев обвел взглядом притихших «камерных» жителей и бросил за спину:

— Заводи новенького!

В камеру неловко, боком протиснулся невысокий паренек годков шестнадцати, настороженно, со злым беспокойством оглядывая новые лица, — тугие желваки на широкоскулом лице так и играют. От непривычного стойкого запаха вони и пота непроизвольно сморщился, чем сразу вызвал у наблюдавших за ним арестантов ухмылки.

Начальник тюрьмы еще раз цепким взглядом обвел камеру и вышел, напоследок громко сказав: «До свиданья!», на что камера ответила нестройным хором. Дверь захлопнулась, снова лязгнул засов, загремел ключ в замке.

Одетый в застиранные солдатские обноски новичок, набычившись, стоял у двери. Бизин сразу понял, что оголец только начинает свой тюремный опыт.

— Иди-ка, паря, сюда, — поманил Бизин новичка пальцем. Тот подошел. Камера выжидательно наблюдала за происходящим.

— Сначала, мил друг, представиться надо чесной компании…

— Бориска я, Багров.

— И за что же ты, Бориска, на кичу загремел?

— Чаво?

Камера оглушительно заржала.

— Че ржете, мерины! — Парнишка сжал кулаки, попятившись к дверям.

— Тихо! — взмахнул рукой Бизин. Прищурившись, еще раз оглядел новичка с головы до ног, поощрительно усмехнулся:

— Горячий ты мужик, Бориска! На кичу, мил друг, значит в тюрьму. Это ты еще освоишь… Ну, так, за что в камеру засунули?

— За что! Да ни за что, гады фараонские! — еще больше распалясь, выкрикнул Бориска. — Нашли, курощупы, крайнего!

— Га-га-га! — снова оглушительно заржали обитатели камеры. — Эва как! Цап-царап птичку и в клетку! Жертва безвинная объявилась! Гы-гы-гы!

Багров затравленно крутнул головой, коренастую фигуру внезапно забило мелкой, усиливающейся дрожью.

— А-а-а! — Новичок рванул от ворота вниз ветхую и грязную рубаху.

Кто поближе к нему на нарах развалился, увидели розовые страшные рубцы на животе, еле успевшие поджить корявые, рваные шрамы.

— А-а-а!!! Сволочи! На чужом жировали, а теперь забаву нашли, суки! А-а!..

Бизин понял, что парень явно не в себе, шальной и непредсказуемый в припадке, а может, еще и падучей всерьез страдает.

— Эй, ты, Бориска, не ори! — крикнул Бизин, схватил вымытую Пронькой миску, постучал по шконке. — Не ори, твою мать, оглушил совсем! Побереги нервы, тут они тебе еще пригодятся… Пронька! — повернулся к испуганному дылде. — Чеши-ка на крайние нары, а на твое место паренька раненого устроим…

Пронька сгреб тощий матрас и свои шмотки, уныло поплелся на шконку у параши. А Бориска замолчал, тяжело дыша, согнувшись, привалился к столу.

— Садись-ка, мил человек, охолонись, — ласково промолвил Бизин, внимательно наблюдая за реакцией сокамерников, похлопал ладонью по своей постели. — Сюда, Бориска, иди, сюда…

Парень медленно оторвался от стола, подошел, присел на краешек.

— Ну вот, — степенно проговорил Бизин, довольный, что не увидел ропота на свои действия со стороны камерных обитателей. — Где это, солдатик, так тебя искромсало-то?

— С польского фронта еду. С врагами революции бился за свободу трудового народа… А это рвала меня шрапнель белополяцкая! Думал, подохну, ан нет, на, пся крев, выкуси! Мы им тоже дали просраться! Эх! — Встрепенулся Бориска от нахлынувших воспоминаний.

— Ну-ну, понятное дело, — внутренне усмехаясь знакомству с «революционным героем», поддакнул Бизин. — А как же сюда-то угораздило, молодой человек?

История Бориски Багрова была незатейлива и проста.

Взрываясь матами и проклятиями, поднимаясь до высокой патетики, услышанной на фронте от комиссаров, а потом ныряя в деревенский примитивизм и дремучесть, Бориска рассказал, что до осени 1919 года он жил с матерью в деревушке Дровяной, занимался физическим трудом — возил лес для казны на одном из арендных участков Татауровской лесной дачи — солидного, простирающегося на десятки верст массива, в основном хвойного леса, подступающего к Чите с запада.

На это они с матерью и существовали. Но в конце года управляющий Лебедев уволил Бориску и прогнал с дачи за агитацию против семеновской власти, даже пообещал арестовать.

С согласия матери Бориска бежал на станцию Байкал, где целых два месяца проработал санитаром в железнодорожной больнице. Затем — от Семенова подальше! — перебрался в Иркутск, вступил там пятнадцатилетним в особый боевой рабочий Мальтинский отряд. Участвовал в боях с семеновцами, когда они с броневиками и дикой дивизией наступали на Глазковское предместье.

Во всем Бориска брал пример с командира отряда — бывшего штабс-капитана Калашникова, организатора рабочих дружин в Иркутске. Когда семеновцев отогнали на станцию Байкал, по предложению Калашникова отряд рабочей гвардии под видом чехов с эшелоном одной из частей белочешского корпуса нагрянул на эту станцию, где обезоружил и взял в плен семеновцев, захватил броневики.

Показал в боях себя и Багров. После победы на станции Байкал его откомандировали в Первый коммунистический полк товарища Филимонова, назначили командиром эскадрона.

А потом Бориска бил каппелевцев на Александровском фронте, затем направили его эскадрон против Семенова на Прибайкальский фронт, после дрался вместе с партизанами на Ингодинском фронте под деревней Салией, начальником пулеметной команды. Потом по приказанию комиссара Амосова откомандировали Багрова в междуакшинский пограничный район — принять пулеметную команду в отряде товарища Лебедева.

В это время разгорелась война Советской России с Польшей, и Бориска добровольцем отправился на Польский фронт, где воевал сначала пулеметчиком, потом помначальника пулеметной команды в 237-м Минском полку 27-й дивизии.

После тяжелого осколочного ранения в живот долго лечили юного пулеметчика по лазаретам и госпиталям, а потом вчистую списали и, как несовершеннолетнего, домой отправили.

Поехал Бориска к матери, в Дровяную. Было это в феврале 1921 года, когда семеновцев и их ставленника, управляющего Татауровской лесной дачей, изгнавшего год с лишним назад Бориску из родных краев, — и духу не осталось.