— Вот это да! — восторженно всхлипнул Тюрин.

— Эгей, чудо-богатыри! — крикнул Игонин, — Куда путь держите?

«Чудо-богатыри» не откликнулись, остались равнодушными к зову. Сонно покачивались в такт лошадиному шагу. Кто-то из бойцов батальона подбежал к ним и взял кобылу под уздцы. Кобыла покорно остановилась и устало опустила голову.

— Брось баловать! — рассердился тот, который сидел опереди. — Я те шваркну, родных забудешь.

Длинноногий напарник его соскочил на землю и сказал примирительно:

— Слазь, Микола. Приехали. Дальше семафор закрыт.

Микола нехотя послушался, видно, это был мрачный, малоразговорчивый человек.

— Братцы! — крикнул Игонин. — Шагайте к нашему шалашу.

— А коняку? — спросил длинноногий.

— Коняку? — озадачился Петро. — Коняку подари кому-нибудь, а то пусти на все четыре. На таком транспорте воевать несподручно, а драпать тем более. Можно влипнуть в беду, а мне сдается, что ребята вы ничего. Табачку хотите? Гришуха, отсыпь-ка моим приятелям на козью ножку, да не скупись.

«Вот жук, у самого полный кисет махры, а Гришуха — отсыпь...» — незло подумал Андреев, но не стал пререкаться, отсыпал обоим, и новые приятели закурили. Григорий принялся было добривать Петра.

Длинноногий осуждающе цокнул языком:

— Та хиба ж так можно? — и решительно отобрал у Андреева бритву, к великой его радости. Игонин и глазом не успел моргнуть, как был начисто добрит без единой царапинки. Длинноногий вошел в роль, побрызгал Игонина из воображаемого пульверизатора, опахнул несуществующей салфеткой и, склонив голову в знак того, что дело кончено, сказал:

— Кабальеро, деньги в кассу.

Петро пришел в восторг:

— Ото отбрил! Прямо артист. Да ты никак всамделишний парикмахер?

— И цирюльник тоже, — согласился длинноногий.

— Дай пять! — Петро растроганно, от всей Души пожал ему руку. — Учись, Гришуха, под старость кусок хлеба. Так, как тебя ругают, говоришь?

— Василь Синица.

— Спасибо, Василь Синица. Далеко путь держишь?

— А кто его знает? Микола, куда мы с тобой путь держим?

Микола привалился плечом к шершавому стволу сосны, курил сосредоточенно и сердито. Отозвался неохотно:

— К дьяволу.

— Во, бачишь?!

— Да-а, приятель у тебя не из тех, кто смеется. Давай сядем, чего ж стоять?

Сели на травку. К ним подобрался Тюрин и спросил Синицу:

— Послушай, ты не знаешь, почему там стреляют?

— Война, браток, — вместо него ответил Игонин. — А на войне положено стрелять. Стрелять не будут — какая это к черту война? Забава одна!

— Я ж не тебя спрашиваю, — обиделся Семен.

— Балакают, там хвашистский десант, а то будто сбоку зашли и отрезали.

— Десант? — не поверил Тюрин. — Такой большой десант?!

— Чого ж, запросто.

— А наши?

— Наши! — зло вмешался Микола. — У наших душа с телом рассталась.

— Ого! — удивился Игонин. — А приятель у тебя, похоже, еще и злой?

— Ты добрый? — окрысился Микола, а глаза с длинными, словно у девушки, ресницами сузились. — Тебе такая война нравится? Я вот с границы драпаю. А где мой полк? Второй день слоняемся по лесу и ничего не поймем. Немец бомбит почем зря. Разве мы одни бродим? Тысячи таких бродит! Сами по себе. Вот ты храбрый, возьми, собери всех да вдарь по фашистскому десанту. Клочья от того десанта полетят.

— Положим, я не храбрый, — возразил Петро. — Ты-то что не соберешь и не вдаришь?

— Тебе это очень нужно знать?

— Дело хозяйское. Военная тайна, что ли?

— Не скули. Кишка у меня тонка, потому и не могу собрать.

— Люблю за откровенность. Слушай, Синица, а друг у тебя ничего. Злой, правда, как черт, но ничего, подходящий. Могу тебе на ухо — откровенность на откровенность — у меня тоже не толще твоей, вот где заковыка.

— В таком разе помалкивай, — все так же мрачно заметил Микола.

— Сердит! А здорово тебя обидел фриц!

— Тебя нет?

— От кобеляки, — мотнул головой Синица. — Погавкали и буде. Так нет — обдирай мочало, начинай сначала.

— Ладно, ладно, сам ты кобеляка, — обидчиво отозвался Петро. — Про мочало я тоже умею. Давай лучше еще закурим по маленькой, чтоб дома не журились.

Андреев исподтишка наблюдал Миколу. Красив парень, ничего не скажешь, только хмурая эта красота, с упруго сдвинутыми бровями, с упрямым подбородком. «Ого! — размышлял Андреев, — У этого парня, должно быть, характерец крутой. И решительный. Взгляд гордый, злой. Это тебе не Петро с Тюриным!»

Появился связной от комбата. Батальон подняли и повели вперед, ближе к стрельбе. Самусь не возражал, что Синица и Микола пристроились ко взводу. Василь обрадовался:

— Ото добре!

Микола покорился участи молча. «Мне все равно, — как бы говорил его утомленный, но гордый вид, — где воевать, — с вами или с другими, лишь бы воевать, коль без этого не обойтись, лишь бы побыстрее покончить с обидной неопределенностью. Бродяжить по лесу неприкаянно — неподходящее занятие для солдата».

Сивая кобыла забрела в орешник и, мелко подрагивая на спине шкурой, сгоняя так слепней, медленно перемалывала зубами траву и косила темно-синим глазом на проходивших бойцов.

— Одну оставляете, — сказал Игонин Синице. — Хоть рукой на прощанье помахай.

— А шо? Можно! — согласился Василь, в самом деле помахал рукой и вздохнул: — Такую коняку можно бы пристроить к крестьянскому дилу. Пропадае зря.

Тюрин тоже украдкой покосился на лошадь. Петро перехватил этот взгляд, и ему стало даже неловко из-за того, что подсмотрел чужую тайну: взгляд у Семена был полон тоски. «Он же здорово тоскует», — тепло подумал о маленьком воронежце Петро, и Семен стал ему с этой минуты еще дороже.

Проселочная дорога ввинчивалась в шоссе в таком месте, где сосновый лес окончательно выжил лиственный. Шоссе здесь шло среди сосняка неширокой просекой. Приблизительно в километре от развилки дорог лес редел, а местность резко понижалась, превращаясь в кочкастую пойму реки. На той стороне вздымался новый бугор, шоссе карабкалось вверх и снова пряталось в лесу. Через речку перекинут добротный, на трех бетонных основах мост.

Фашисты перерубили эту ниточку шоссе, отрезав путь на восток. Основная масса советских войск проскочила это место раньше. У оставшихся на западном берегу не было самого главного — единого руководства и ясного представления об обстановке. Разрозненные воинские подразделения — от роты до батальона — пытались каждое своими силами перескочить речушку и уйти в лес, но попытки кончались неудачей; мост и его окрестности немцы успели основательно пристрелять. Отдельные подразделения пробовали форсировать речку южнее и севернее от шоссе. Но, во-первых, немцы растянули фланги на несколько километров, а во-вторых, западный берег оказался почти везде заболоченным.

Противник, видимо, твердо решил удержать рубеж по речушке до подхода с запада основных своих сил. Тогда окруженные окажутся между молотом и наковальней. Каждый красноармеец понимал: если ночью не выбраться из этого капкана, то завтра ничего поправить будет нельзя.

Батальон Анжерова остановился возле развилки дорог. На бровке кювета под тенью единственного куста орешника укрылась черная «эмка». Возле нее толпились командиры, среди них был и капитан Анжеров. В центре группы стоял батальонный комиссар Волжанин — он был на голову выше других.

Игонин толкнул в бок Григория, подмигнул:

— Все, брат, дело в шляпе.

Андреев непонимающе взглянул на товарища, а Тюрин спросил:

— Почему?

— Деревня! Ты думаешь, почему командиры, и наш тоже, вокруг комиссара сгрудились, рапорты отдают?

Мозгами ворочать надо. Комиссар сейчас главным стал.

— Ну и что? — опять выскочил Тюрин, хотя этот вопрос сорвался у него скорее по инерции: он догадался, что хотел сказать Петро.

Игонин глянул на воронежца снисходительно, молча похлопал по плечу. А Тюрин теперь глядел туда, где стоял комиссар, видел только его одного, плечистого, уверенного, с повязкой на лбу, и как-то сразу улеглись, утихомирились страхи и сомнения. Только что Семен был свидетелем спора Игонина и мрачного Миколы. В самом деле, собрать такую разрозненную махину, призвать к дисциплине, а потом ударить по десанту — тут надо голову да еще какую! Тут у многих кишка окажется тонка. А комиссар сможет, и капитан Анжеров сможет, у Тюрина и сомнений не было на этот счет. Давно бы им за это взяться надо, давно бы навести порядок. Они какие-то особенные. Вроде бы такие же люди, да чем-то не такие. А чем — это понять Семену трудно, выше его сил.