Он мог петь с одинаковым успехом песни грустные и удалые, смешные и протяжные. И сильнее того понравилась Григорию выдержка — лейтенант знал во всем меру. Не перехлестывал дурачась; не переступал грани, ухаживая за девушками. Он не был рубахой-парнем. Умел веселиться и грустить, но до пошлости не опускался, как это бывало с некоторыми.

И еще по той вечеринке запомнился Андрееву Юра Лукин. Забился он в угол хаты и сидел там одинокий и притихший. Все пели песни, а он молчал. Упрямо наклонив голову с седой прядью в чубе, вилкой чертил на клеенке замысловатые кренделя. Все танцевали, а он с грустной улыбкой наблюдал за танцующими, и мысли его были далеко отсюда. Остроглазая блондиночка, туго перетянутая солдатским ремнем, хрупкая и миниатюрная, подсела к нему, что-то начала говорить веселое, но он ее слушал в пол-уха. Она пригласила его танцевать, даже тянула за руку, а он упирался, как молодой телок, которого хотели вывести из хлева во двор.

Блондиночке Юра, видимо, нравился, было в нем что-то притягивающее. А что? Бывалый солдат. Седая прядь в чубе. Медаль «За отвагу» на гимнастерке. Он тогда ее еще не потерял.

Андреев подсел к нему, когда блондиночка, рассердившись, ушла танцевать с другим.

— Ты чего такой?

— Да так, — уклонился от ответа Юра.

— Не умеешь танцевать?

— Умею.

— А чего не пошел с этой девушкой? Она, по-моему, неравнодушна к тебе.

— Ну и пусть.

— Заладил! — усмехнулся Андреев. — Стряслось что-нибудь?

Лукин достал фотокарточку и показал Андрееву:

— Оля.

Вот она какая — Оля! Красивая. Особенно глаза выделяются — большие, с искорками в зрачках. И коса перекинута через левое плечо. Взгляд прямой и приветливый. Помнится, вышли из леса, прибыли в Брянск и искали эту Олю. Тяжело раненную, ее из отряда принесли в этот город тайком к доктору Николаю Павловичу.

В Брянске кое-как нашли тот дом, где ее прятали. Но девушка к этому времени поправилась и уехала к себе в деревню. Так Лукин и не встретил ее, тосковал, часто писал письма.

— Чего тогда хандришь? — спросил Андреев. — У тебя же все в порядке. Иди, Юра, танцуй, нагруститься еще успеешь.

— Да нет, — упрямо повел плечами Лукин. Чего-чего, а упрямства у него хватало, как у Ишакина — дурных привычек.

Сейчас Черепенников, прикурив, пожаловался:

— Эх, добрых хлопцев мы сегодня потеряли. На берегу накрыло, снарядом.

Выйдя из клуни, Андреев поразился происшедшей перемене в обстановке. Она изменилась за ночь, пока Андреев спал. Если вчера, кроме роты Курнышева да группы бойцов и офицеров из окружения полковника Смирнова, никого не было, то теперь под каждым кустом и деревом маскировались солдаты, орудия, автомашины и лошади. Вроде бы тесно сделалось вокруг. В этом скоплении неторопливо и отработанно текла своя жизнь. В яблоневом саду дымила кухня, возле нее орудовал повар в белом колпаке. А недалеко томились солдаты, ожидая, когда их позовут завтракать.

Фашистская артиллерия молчала: возможно, время ее еще не пришло, а может, побаивается — ведь сила силу ломит. У наших же вон какая сила прибыла!

Курнышев, оказавшийся рядом, пояснил:

— Полковник привел свою дивизию.

Он так и сказал: «привел». Дивизия не пришла, не подтянулась, не вышла на рубеж, а именно ее «привел» полковник Смирнов.

— Больше батальона переправили ночью ребята Черепенникова, — сказал капитан. — Переправу продолжите вы. Задача такова: на паромах перебросить технику и лошадей. В твоем распоряжении один девятитонный, один шеститонный и два трехтонных парома. Действуй, лейтенант.

Андреев распределил солдат по паромам. Себе взял девятитонный. Один из трехтонных вручил Лукину.

День занимался безветренный и солнечный. По реке клочьями полз туман и медленно таял. Недалеко от клуни ночью выворотило снарядом яблоню. Она лежала на боку с яблоками на ветвях. Такую красоту сгубили! Андреев не слышал этого взрыва — так глубоко спал.

Грузить понтон пришлось на открытом месте, примерно в километре от островков. Здесь был единственно удобный переезд через дамбу. На доски понтона осторожно влез большегрузный «студебеккер». Его передние колеса докатились почти до самой кромки, уперлись в колесоотбойный брус. Потом втащили две семидесятишестимиллиметровые пушки, наставили гору снарядных ящиков. Незнакомый капитан, распоряжавшийся погрузкой, хотел поместить на понтон еще одну пушку, но Андреев воспротивился. Понтон и без того сел низко в воду.

Пока грузились, Андреев с опаской поглядывал на ту сторону и упрямо вслушивался — не начнется ли артиллерийский обстрел. Вчера по лодке палили почем зря, а сейчас открыто загружается такая махина, а немцы не стреляют. Уже к концу погрузки над головой прошуршало несколько снарядов, которые лопнули далеко за дамбой. И в тот же миг грозно загудели орудия на нашей стороне и по гребню увала поднялась земляная завеса. Вот это мощь! А когда понтон медленно отправился в путь, над увалом западного берега появились три наших штурмовика и принялись добросовестно утюжить позиции немцев.

Расчет Андреева работал в полную силу. Сам лейтенант сидел на корме и командовал:

— Левой табань! Правой греби! Запаздываешь, Ишакин!

И особенно весомо понимались слова Курнышева: «Полковник привел свою дивизию». Все обставил грамотно этот седеющий полковник. Вчера на той стороне дрался с немцами всего лишь один батальон Кондратьева, и было важно любыми путями поддержать его боеприпасами. А сегодня Смирнов ввел в действие основные силы, прикрыл переправу артиллерией и авиацией.

Понтон тяжело добрался до противоположного берега. Разгрузившись, приняли на борт раненых и двух пленных, молодых, небритых. Раненые были в основном лежачие — у кого нога перебинтована, у кого промокли бинты на груди или животе. Раненых сопровождала молоденькая медсестра, девчушка в зеленом платочке. В руках она держала флягу, вторая была пристегнута к поясному ремню. Она поила из фляги раненого, чуть приподняв ему голову, и говорила:

— Потерпи, миленький. Вот доплывем до берега, а там есть доктор, хороший-хороший доктор.

Пленные сидели на корточках у самого борта, почти рядом с Ишакиным, который орудовал веслом. Охранял их угрюмый пожилой автоматчик. Ишакин обратился к нему:

— Куда ты их везешь, дядя?

Автоматчик не удостоил его ответом. Ишакин не унимался:

— Камень на шею — ив воду их. И — порядок. Нашел с кем нянчиться.

— Знай свое дело, гвардия, — басом возразил солдат, — а в мое не суйся. У меня своя голова на плечах.

— Побывал бы в Майданеке, не то бы запел. Не стал бы на них молиться, стервецов.

— Разговорчики! — прикрикнул Андреев. — Греби сильнее!

— Попей, миленький, попей, авось полегчает.

— Помочь тебе, дочка? — спросил конвоир.

— Управлюсь. Я привычная.

— Сколько же тебе лет?

— Восемнадцать.

Автоматчик посмотрел на нее пристально, вроде бы и глаза у него увлажнились. Вздохнул и обратился к Ишакину:

— Человека порешить — проще пареной репы. Безоружного тем паче. Только мы-то с тобой с какой стати будем зверствовать?

— Они нашего брата в печках жгут, газами травят, как крыс. Не жалеют вот.

— По-твоему, выходит — нам тоже такие печки заводить?

— Не задирай, дядя, я тебе толкую не про то.

— Да не задираю я тебя. У меня одного злости на семерых хватит, но изуверства себе не позволю. Нечего на меня сердиться, сам первый начал.

Файзуллин поглядывал на Ишакина с усмешкой. Тот поежился под его взглядом, но ничего не сказал.

Немцы начали обстрел. Снаряд разорвался недалеко от парома. Девушка прикрыла собой раненого. Пленные втянули головы в плечи и шептали что-то себе под нос: молились, что ли?

Расчет нажал на весла. Опять вмешалась наша артиллерия, и опять на увале встали земляные кусты разрывов.

Понтон прибился к берегу. Из укрытия выполз следующий «студебеккер», таща на прицепе пушку. Он нетерпеливо пофыркивал, ожидая, когда снимут раненых.