— Шкаф — то не ваш, — сообщил я мирно.

— То есть как не мой?

— Гражданина Анищина.

— С чего вы взяли? — задала она крайне легкий для меня вопрос.

— Есть свидетели.

— Какое вам дело до моих с отцом гражданских правоотношений?

Этот вопрос был точен: Анищин наверняка ей все дарил, да и теперь она стала единственной наследницей. Но у меня тоже был охлаждающий вопрос. Я задал его, несколько сгустив юридические краски:

— Гражданка Сокальская, с какой целью вы подстрекнули тунеядца Устькакина совершить кражу из квартиры покойного Анищина?

Она замешкалась, опадая своими орлиными плечами. Я не дал передыху:

— Почему вы стали наводчицей?

Сокальская вздохнула и села к столу. Успокоились прозрачные камешки сережек, и ушла краска со щек. Бутон как бы не распустился, что и требовалось.

— Хотела взять дневники отца на память.

— Отчего не пришли ко мне?

— Постеснялась, — через силу выдавила она.

— Обобрать и бросить старика вы не постеснялись, — сказал я то, ради чего, в сущности, ее и вызвал.

— Какое вы имеете право это говорить?

— Правда в праве не нуждается.

— Вы же ничего о нем не знаете!

— Хорошо, расскажите, — согласился я, хотя прочел дневники старика, и поэтому знал о нем главное, а значит, и все.

— Отец опустился до неприличия.

— В чем это выражалось?

— В небрежности одежды. Выбросил галстук в мусоропровод. Видите ли, это пустяки, хотя носил всю жизнь. Есть начал что попало. Ему что банка крабов, что чугун картошки. Как — то давно, когда еще ходили к нему, приготовила кофе по — швейцарски. Порадовать папочку. Вы, конечно, пили кофе по — швейцарски?

— Нет, я пью по — турецки.

— На горячий черный кофе кладется сверху яйцо, взбитое с сахаром и коньяком. Что же он сделал? Вынес это кофе на лестницу и отдал кошке.

— Она выпила? — заинтересовался я.

— Нет. Как — то пришла к отцу, а у него глаза круглые… Говорит, что по комнате что — то летает. Причем сквозь стены. Оказалось, летает время. И якобы его волочит за собой. А как он меня опозорил перед гостями? Привел какого — то мужичка и объявляет: «Дочь, принимай, я привел гомика». Гости оцепенели. Оказалось, что его знакомый приехал из Гомеля. А муж давно перестал с ним разговаривать… Муж работает заместителем директора по режиму на секретном предприятии. Что же мой папаша ему выдал? Говорит, в то место, которое тщательно охраняют от врагов, свободно проходят дураки. Муж, конечно, от таких намеков обиделся. Еще что… Отец перестал со многими знаться, завел этого дурацкого Устькакина… Разве не опустился?

Сокальская не ждала ответа, уверенная в его однозначности. Я и не ответил.

Нет, Анищин не опустился. Он стал свободнее, отбросив кучу предрассудков и условностей; он стал мудрей, познав тщету пустяков. Мне и самому иногда кажется, что восемьдесят процентов времени уходит на ерунду. Значит, старею.

— А мне Иван Никандрович показался добрым…

— Почему?

— Хотя бы потому, что был одинок.

— Какая связь? — она пожала крылатыми плечами.

— Одинокий человек не ощущает прилива сил от других людей.

Сокальская смотрела на меня непонимающе, а значит, и подозрительно. Конечно, зря пустился в рассуждения про одиночество, а ведь еще хотел сказать, что именно поэтому деревенские люди добрее городских, и, видимо, поэтому злоумышленников сажают в одиночку — чтобы подобрели.

— Такой — сякой… Однако имуществом его вы не побрезговали.

— Он сам отдавал.

— Взять — взяли, а старика бросили?

Я поймал себя на том, что пробую заглянуть ей в рот: нет ли там золотых коронок отца? Но Сокальская свои гортанные слова как — то выталкивала, не слишком разжимая губы.

— Знаете, отец был занят только работой и мало что мне в жизни дал.

Я глянул на нее со свежим любопытством. Крупная, как говорится, женщина в теле. Отменный цвет лица. Импортный плечистый костюм из хорошей шерсти. Бриллиантики в ушах. И, по — моему, запах французских духов «Мажи нуар», что значит «Черная магия».

— Мебелишку — то дорогую он вам дал, — усмехнулся я.

— Только что.

— А бриллианты?

— Сама купила.

— На какие деньги?

— Продала кое — какие золотые безделушки.

— Уж не коронки ли Ивана Никандровича?

— Что вы слушаете всяких пьяниц!.. Сокальская опять покраснела: первый раз от злости, теперь от стыда. Но это меня не остановило.

— А квартира разве ваша?

— Конечно, моя.

— Кто вам ее дал?

— В свое время мы разменяли нашу большую.

— Но большую — то получил Иван Никандрович.

— Я тогда была ребенком, на меня тоже метры выделили.

— Оно конечно, но квартиру все — таки дали Ивану Никандровичу за его труды. Теперь возьмем образование… Разве не отец его вам дал?

— Государство.

— Верно, а кормил — одевал разве не отец? А на «Прибор» разве тоже не отец устроил?

— Устроилась бы в другое место.

— Здоровье у вас хорошее?

— Отменное.

— Спортом занимаетесь?

— Нет.

— А телевизор много смотрите?

— Вечерами. К чему эти вопросы?

Эти вопросы были ни к чему; в сущности, у следователя к дочери самоубийцы должен быть один главный вопрос — почему отец покончил с собой? Но ответ я знал и без нее.

— Спортом не занимаетесь, физически не работаете, а здоровье хорошее. Значит, и здоровье получено от отца и предков. А вы его только проматываете у телевизора.

— Что вы со мной говорите, как с девчонкой? Все — таки я старший экономист, выполняю ответственную работу и считаюсь хорошим специалистом.

Я и не сомневался, ибо откуда же спесь? Слово «самомнение» мне кажется весьма приблизительным: людей, которые ни с того ни с сего высокого о себе мнения, почти не существует. Самомнение есть не что иное, как мнение других об этом человеке, теперь ставшее его мнением. Видимо, начальство числило Сокальскую в исполнительных и дельных работниках, что давало ей основание числить себя в хороших людях.

Когда — нибудь — на пенсии, разумеется, — напишу оригинальную статью под названием «Квалификация, как причина спесивости». Я докажу, что, став хорошим специалистом, недалекий человек уже смотрит на мир свысока; уже ничему не учится, а уже поучает; достигнув чего — то в одной области, он уже судит обо всех других областях…

Квалификация вместо ума, нравственности, а иногда и совести.

— Неужели вам не жалко отца? — спросил я на всякий случай.

— Последнее время мы не общались, — ответила Сокальская и, спохватившись, добавила: — Жалко, конечно…

Хорошо, у меня она отговорится. Анищина похоронит. Знакомым и сослуживцам объяснит, каким плохим был отец. Ну, а потом — то, когда останется наедине с отцовскими вещами, с той же звонкой кукушкой? Как она будет разбираться со своей совестью? Сокальская еще не знает, что самые невыгодные сделки — с совестью.

— Почему ваш отец покончил с собой? — задал я следственный вопрос.

— Не знаю.

— А я знаю — вы убили его.

— Старческий маразм убил его! — рубанула она, не спросив, чем убила и как, потому что знала это.

Образовалась такая пауза, когда мы молча смотрели друг на друга; не знаю, какой был взгляд у меня, но в ее глазах я видел оголтелое превосходство и толику презрения — так дураки смотрят на душевнобольных и уродов. С чего бы такой взгляд? Ну да, она победила… Потому что девять из десяти подписались бы под ее словами о старческом маразме; потому что мыслящий банально всегда сильнее мыслящего самостоятельно; потому что Сокальскую подпитывало психическое поле всех ненавистников старости, идущих за окном моего кабинетика.

У старых и молодых мысли до того разные, что почти противоположные. Взять хотя бы трудности. Мы, старые, говорим, что трудности надо преодолевать. Молодые говорят: зачем их преодолевать, когда их надо уничтожать, чтобы и в помине не было. Кто же прав? А никто. С одной стороны, надо, чтобы трудностей не было, а с другой — они всегда будут.