— Валерий свое пристрастие к этой картине как — то объяснял?

— Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.

— Ах, вот что. И к чему сказал?

— К тому, что в музее народ у нее не толпился.

— Теперь расскажи про последнее посещение…

— Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.

— Почему пурпур?

— Я же говорила, что у него дома стоял прикрытый мольберт.

— Ага, вы пурпуром теперь зовете любую картину.

— Да нет, он делал копию с картины Ольхина «Закат на море».

— Где, в музее?

— Да, работал по утрам. Ему разрешили, как студенту Академии художеств.

— Вам показывал?

— Кто же показывает неоконченное? Ночью кончил и сразу позвонил.

— Нина, какой смысл тебе показывать, если ты не разбираешься?

— Странный вы человек… Я ж ему не чужая.

— Так. Посмотрела?

— Сразу же звякнула на работу, отпросилась и поехала. Валерий как не в себе. Бледный, кофе чашками глушит, молчит…

— Почему?

— Шесть месяцев работал. Любимый художник. Потом, от этой копии что — то там в Академии зависело. Повернул картину к свету и на меня смотрит. А я, честное слово, от души брякнула: «Валерий, да это еще лучше, чем у Ольхина!»

— Так понравилось?

— У Ольхина — то пурпур, но как бы прикрыт дымкой. А тут краски свеженькие, блестят, яркость, точно из арбуза мякость вынули. А он как услыхал, что лучше, чем у Ольхина, помертвел весь да как шарахнет чашку с кофе об пол. Я обомлела, первый раз его таким вижу. Кричит: «Тебе на мясокомбинате студень варить, а не с художниками общаться. Не может быть лучше, чем у Ольхина, — может быть или как у него, или хуже».

Впервые мы поссорились. Как поссорились… Я же понимаю его состояние. Творческая работа.

— Чем все кончилось?

— Валерий говорит, что мы сейчас поедем и сравним. Стал собираться. Но нервничает, какой — то порывистый. Начал бриться. То ли бритва худая, то ли нервничал, но щеку в кустиках оставил. Попросил меня помочь. А я — то откуда умею. Стал показывать. И как — то неудачно взмахнул рукой — бритва задела мою верхнюю губу. Пустяк, вроде укола. Валерий говорит, кровь идет. Даже испугался. Вот видите, еще не зажило. Но шрама не будет.

— А что сделал Валерий?

— Он достал пузырек с какой — то жидкостью. Говорит, примочим, и все пройдет. И еще…

— Ну — ну?

— Валерий опустился на колени и…

— Поцеловал край твоего платья.

— Нет, я была в брюках. Опустился на колени и сказал, что эта моя капля крови соединит нас до гроба.

— Скажи, он всегда брился безопасной бритвой?

— Обычно электрической. У него их две.

— Почему же в этот день взял безопасную?

— Чтобы чище. Электрические бреют грязновато.

— Не понимаю, как безопасной бритвой можно порезать другого человека? Лезвие — то в станке.

— Господи, да всякое бывает. А может и не лезвием, а краем станка; он металлический, из нержавейки.

— Кровь — то перестала идти?

— Чепуха же, царапина. Пузырек на всякий случай Валерий взял. Все — таки кровь сочилась.

— Пользовался примочкой?

— Да, в такси и в музее.

— На такси ехали?

— Как же. Холстик вез и подрамник. Картину — то надо было на что — то повесить. Самое смешное знаете в чем?

— В чем?

— Картину я так и не сравнила.

— Нина, по порядку.

— Приехали, вошли… Этот зальчик, где висит Ольхин, вы представляете?

— Да.

— Он маленький и на отшибе. Будний день. Народу мало. Люди толпятся у полотен больших, известных. Валерий нервничал и все тянул время. Я уж ему сказала, что нечего дрожать. Как получилось, так и получилось. Орел мух не ловит. Давай, показывай, сравним. Валерий установил свой подрамник… Смотрит мне в лицо и говорит: «Опять кровь на губе. Дай — ка я прижгу ее как следует». Вытащил из кармана пузырек, намочил платок и к губе прижал… Тут со мной позор и случился.

— Какой позор?

— Знаете, что я от тополиного пуха дурею… А тут вздохнула — и поплыло все перед глазами. Картины закувыркались. Мне что пурпур, что Сингапур… Отключилась начисто.

— Ничего не помнишь?

— Ничегошеньки. Очнулась только в такси. Валерий отвез меня домой…

— К себе?

— Нет, ко мне. Так его картинку и не сравнила.

— В такси о чем — нибудь говорили?

— Я себя очень плохо чувствовала.

— Но картину можно было посмотреть на второй день…

— Вечером позвонил Валерий… Голос убитый. Слышу, что стряслось какое — то ЧП. Сперва думала, он переживает из — за моего обморока. Валерий же говорит: «Нина, я бездарь». Оказывается, свез он меня домой, а сам вернулся в музей. Открыл свой холст. Люди смотрели, сравнивали, критиковали… Не в его пользу. Валерий сказал, что жизнь ему сейчас не мила, нужно побыть одному. Даже меня видеть не может. Должен немедленно уехать туда, где нет людей. Сказал, что вернется через месяц, утром, на заре. Я увижу его под своими окнами — он будет стоять с розами.

— И уехал?

— Да.

— Так сразу?

— С творческими людьми это бывает. Лучше куда — нибудь съездить, чем запить.

— Как же учеба, вы?…

— Каникулы. А я все поняла. Разлуки тоже нужны. Любовь без разлук, что роды без мук.

— И адреса не оставил?

— Нет.

— Ни позвонить, ни телеграммы дать?

— Всего же месяц.

— Даже не намекнул, где будет? Деревня, город, республика, в конце концов государство…

— Почему же не намекнул. Даже сказал. Устроился в экспедицию.

— Экспедиция какая?

— Высокогорная.

— Чего ищут — то?

— Снежного человека.

— Да, у такой экспедиции адреса, разумеется, быть не может.

— Неделя уже прошла, три недели осталось.

— Нина, когда тебе было плохо, что Валерий делал?

— Ясно что: мне помогал.

— Ты его по телефону об этом спрашивала?

— Он сам рассказал. Сперва испугался, потом закричал. Подбежала старушка, которая следит за залом. Какие — то люди. Они стали заниматься мною, а Валерий припустил за такси.

— А почему не за «скорой помощью»?

— Он же знает мой дурацкий организм… Очухаюсь. Вручил меня маме. А сам поспешил в музей. Картина — то с подрамником там остались…

— Нина, у меня такой вопрос… Вы с ним были близки?

— В смысле отношений?

— Да, в этом смысле.

— Господи, вопросики хватают за носики.

— Можете не отвечать.

— Жили как муж и жена.

— А вопрос о браке не вставал?

— Как же… вставал. Отложили до окончания Академии. Валерий говорил, что закатим свадебное путешествие вокруг Европы. Говоря проще, круиз.

— Нина, вы этому верили?

— А почему мне не верить? Вы все спрашиваете, намекаете… Известно про Валерия что — нибудь?

— Пожалуй, мои вопросы кончились.

— Да, вы обещали сказать, почему меня допрашиваете…

— Нина, вы влюбились в плохого человека.

— Кто, Валерий?

— В очень плохого человека.

— Сергей Георгиевич, не смешите меня. Лучше его я парней не встречала. Он добрый…

— За чужой счет.

— Пусть деньги родителей, да ведь не жмет их. Он верный…

— Бросил тебя и уехал.

— На месяц же! Он талантливый…

— Судишь по его копии?

— Он много знает…

— Хорошо информирован.

— Он умный, во всем разбирается…

— У него хорошо подвешен язык.

— У Валерия широкая натура…

— Это не широта натуры, а театральность.

— Театральность тоже красива.

— Нина, в двадцатые годы был такой известный бандит — Ленька Пантелеев. Скажем, намечалась свадьба нэпманов. Ленька Пантелеев посылал им письмо, что прибудет на свадьбу в девятнадцать часов. Нэпманы, конечно, только смеялись. Ровно в девятнадцать ноль — ноль открывалась дверь и входил Ленька Пантелеев. Во фраке, в цилиндре, в перчатках, и говорил что — нибудь этакое: «Вас приветствует свободный художник Пантелеев». И пускал цилиндр по рукам. Женщины клали в него драгоценности, мужчины — бумажники. Потом Ленька подходил к невесте и одаривал ее самым дорогим бриллиантом. И уходил. Еще он посылал денежные переводы студентам Технологического института от свободного художника Леньки Пантелеева. Старушкам раздавал по мешку муки, отчего в народе ходили слухи, что он помогает бедным.