Чем дольше работаю, тем сильнее удивляюсь… Нет, не хитрости и жестокости уголовника, не его жадности, и даже не тому, что преступность не убывает, а удивляюсь низменности мотивов; вернее, не этому — мотив у преступника всегда низмен… Удивляюсь пустяшности мотивов. Залезть в квартиру и взять джинсы с кроссовками. Или спуститься по веревке с крыши двенадцатиэтажного дома на пятый, влезть в окно и взять кассеты с записями модного ансамбля…

— Боря, на что хоть едем? — спросил я Леденцова.

— Участковый сказал по телефону, что преступление в чистом поле.

— Очень существенное обстоятельство, — усмехнулся я.

Впрочем, существенное. Не квартирная склока и не семейные дрязги. Видимо, разбой, коли чистое поле.

— Что еще сказал участковый?

— Вроде бы судебно — медицинский эксперт не нужен. Судебно — медицинский эксперт крякнул. И было отчего: ему под шестьдесят, ночь, не нужен, а везут.

— Уже не нужен? — уточнил я у Леденцова.

— Еще не нужен.

— Это как же?

— Видимо, преступление еще не окончено, человека убивают, и участковый ждет результата, — пошутил эксперт — криминалист.

Он — то пошутил, но у меня был чуть ли не подобный случай — с тяжело раненым человеком возились реаниматоры; я же сидел и ждал, когда он умрет, чтобы описать труп в протоколе осмотра.

Город кончился, как отрубился. Каменная стена новостроек осталась позади, открыв тьму без огней и ориентиров. Фары выхватывали за кюветом какие — то бугры, штабеля и одинокие кустики. Потом эти бугры заметно сорганизовались в правильные ряды. Пни или кочки?

— Капуста, — вздохнул Марк Григорьевич, судмедэксперт.

Я понял его вздох: ночь, тьма, а где — то есть теплая кухня, плита, на которой, возможно, стоит тушеная капуста. Пусть котлеты: дело не в деталях. Капуста — эта, на поле, — в свете фар отбрасывала короткие голубые блики. Или мои очки запотели?

Бетонное шоссе оказалось перегороженным. Машина съехала в глубокую объездную колею и закачалась на ухабах, как морской катер. Поколыхавшись с километр, мы увидели впереди крупный грузовик, легковую машину, мотоцикл, людей — все это в перекрестии света фар.

— Приехали, — буркнул водитель.

По обе стороны дороги голубела капуста. Оказывается, моросило, отчего и заголубел воздух. Глинистая тяжелая земля сразу налипла на ботинки.

Я мысленно и привычно рассортировал стоявшую группу людей: две женщины — понятые, видимо, имевшие отношение к растущей капусте; участковый инспектор в форме; парень с металлическим шлемом в руке, мотоциклист; двое мужчин, наверняка с «КамАЗа». Мы подошли, и наши группы слились.

Мой взгляд забегал, отыскивая труп, но ничего не увидел. Тогда он обратился на громаду грузовика; наверное, там, под ним…

— Где? — все — таки спросил я участкового.

Он провел меня метров пять и показал на дорогу:

— Здесь, товарищ следователь.

К свету фар эксперт — криминалист добавил луч своего громадного, похожего на утюг, фонаря. Мы увидели глубокую, хорошо наезженную колею. И больше ничего.

— Что здесь?

— Лежал.

Как мы все и предполагали, речь шла о раненном человеке.

— Он в больнице?

— Да.

Здесь лежал, но что осматривать? Земля мокрая; поэтому крови не различишь; все затоптано — заезжено, и следы искать бесполезно; ножей, гильз и всяких ломиков не видно…

— Мужчина, женщина?

— Мужского полу.

— Документы имелись?

— Нет.

— А что при нем было?

— Ровным счетом ничего.

— Пустые карманы?

— И карманов не было.

— Во что же он был одет?

— В одеяло.

— Что, и… без брюк?

— Какие могут быть брюки, товарищ следователь, — вроде бы удивился участковый инспектор.

Сперва моя мысль пошла по пути накатанному: бродяга, без жилья и работы. А по — милицейски, бомж. Видел я их и в одеялах, и в попонах, и в шалях… Но фантастичность картины меня остановила: по осенней темной ночной дороге за городом бредет человек в одеяле и, извините, без штанов? Чай, не Испания.

— Одеяло перевязано голубой ленточкой, — сообщил участковый.

Нет, все — таки Испания.

— А гитара не привязана? — пошутил я.

— Пустышка пришпилена, — обиделся участковый.

— Пустышка… это какая?

— Которую сосут.

Не смекалист я стал. Впрочем, тугодумие всегда было при мне, как и очки.

— Вы хотите сказать, что на дороге лежал ребенок?

— Месяцев трех. По телефону так дежурному и доложил.

— Живой? — логично предположил я, ибо мертвого оставили бы до моего приезда.

— Лично отвез его в больницу, хотя и румяненький.

Мы, юристы, народ осторожный и словами с приблизительным смыслом не пользуемся. Например, следователь выезжает не на место преступления, а на место происшествия. И составляет не протокол осмотра места преступления, а протокол осмотра места происшествия. Почему? Да потому что не всякое происшествие оборачивается преступлением — это скажет только следствие. Но какие — то намеки на преступление должны быть, ибо следователь выезжает все — таки не на любое происшествие, а на криминальное.

По — моему, человеческая натура запрограммирована на хорошее. Это почти необъяснимо, поскольку и зверь природный в нас сидит, и тысячелетия социальной борьбы прошлись по нашей наследственности, и теперешняя жизнь не всегда радует… А вот почти любой ждет хорошего и надеется на лучшее. Предложи ста человекам решить какую — нибудь кошмарную жизненную ситуацию — не сомневаюсь, что девяносто девять увенчают ее благополучным концом. Это я и про себя.

Грудной младенец в колее… Куда же пошла моя следственная мысль; та самая, которая за двадцать лет работы проникла во множество тайных и путаных дел? Ребенка обронили; везли, а он вывалился. И ни опыт меня не остановил, ни заведомая глупость этой версии. Почему же? Да потому что сознание противилось, прямо — таки глушило другую версию, очевидную — ребенка подложили под смертоносные колеса.

— Сергей Георгиевич, может, его потеряли? — предположил Леденцов, еще одна добрая натура.

— Как полено, — усмехнулся Марк Григорьевич.

— Ага, а завтра хватятся, — буркнул я.

— Могли оставить, чтобы кто — нибудь подобрал, — упорствовал оперуполномоченный.

Я понимал Леденцова — не хотелось ему такого жуткого криминала, как покушение на убийство. А здесь, пожалуй, состав преступления чистый. И надо еще подумать, не есть ли это покушение на убийство с особой жестокостью. Младенец, беспомощное состояние, мучительная смерть…

Я посмотрел на колеса: литые резиновые жернова мне по пояс. Боже, расплющили бы.

— Ребенка не подкидывали, а обрекли на смерть.

— Откуда вы знаете, Сергей Георгиевич? — усомнился Леденцов.

— Иначе положили бы на шоссе, на асфальт, где он хорошо виден, а не в колею.

— Пожалуй, — Леденцов многозначительно кивнул.

— И проще было бы оставить в любом парадном, — добавил я.

Дождик зачастил. Капуста стояла отлакированной тончайшим голубым лаком. Я махнул водителю, и он понятливо подогнал нашу машину к самой колее. Но прежде чем забраться под крышу и писать протокол, я вместе с экспертом — криминалистом проделал множество действий.

Сперва привязался к местности, ибо капустное поле оказалось равным, наверное, государству Люксембург. Потом вместе со всеми прочесал кочанные ряды по километровой окружности в поисках каких — либо следов. Затем изучил колею: сфотографировал, замерил и взял на всякий случай образцы почвы, которая могла остаться на обуви преступника. Вроде бы все. Но мне пришла в голову мысль зрелого профессионала…

Найти на месте преступления орудие убийства — большая удача, ибо преступник редко оставляет нож, топор, пистолет или, скажем, кусок металлической трубы. Здесь же оставил. Возможно, не все бы юристы со мной согласились, но коли задуман способ убийства, то предусмотрено и орудие — оно стояло в темноте, как доисторический мамонт. Я измерил высоту и ширину колес и попросил эксперта сфотографировать вместе с общим видом грузовика. Я задумался: закон велит орудие убийства приобщать к уголовному делу. Я глянул на могучий бампер, которым можно деревья корчевать; попробуй, приобщи — нас всех здесь вместе взятых можно к этой махине приобщить, но ее к нам… Обычные тревоги на месте происшествия.