Пальцы распрямились, вернули удостоверение и показали, что путь свободен. Я скоренько нашел отдел кадров. Молодой человек долго названивал, выясняя, работает ли кто — нибудь, знавший Анищина. Одного нашел.

Кадровик уступил свой кабинет: я не оперативник, мне протокол писать, поэтому нужен стол. Минут через пять пришел старичок, светлый, точно его спрессовали из сахара. Белые волосы, белая кожа и белый халат. Василий Игнатьевич Курятников.

— Жаль Ивана Никандровича, — вздохнул он, ибо весть о самоубийстве уже просочилась.

— Когда виделись в последний раз?

— Э — э, лет десять назад.

— Значит, вы не дружили?

— Нет, но последние годы работали бок о бок. Столь давняя информация большой ценности не имела. Впрочем, случалось, что мотивы преступления, или того же самоубийства, уходили в прошлое далеко, в самое детство.

— Что Анищин был за человек?

— Стеклодувом он был первосортным.

— А разве не мастером?

— Мастером в своем деле. Видели когда — нибудь работу стеклодува?

— Приходилось.

— Это же сказка! Но тяжело. Жарко, легкие работают, как мехи в кузне, и опять — таки искусство. Ивану Никандровичу поручали делать приборы редкие, соединяющие механику со стеклодувным делом. Расскажу историю…

Чем глубже в годы погружалась его память, тем сильнее он оживлялся. Туманные глаза посветлели; скулы, обтянутые тонкой и белой, как его халат, кожей, розово залоснились; равнодушные руки начали жестами помогать словам.

— Занимался отдел одной штучкой, назовем ее изделием. Не важно какое. Приходит Иван Никандрович к начальнику отдела и говорит вполне серьезно: мол, давайте это изделие я один разработаю. Начальник похихикал: у него над изделием двадцать научных работников корпят. С тем Иван Никандрович и отбыл. Прошел некий срок, и все происходит в обратном порядке. Начальник отдела является к Анищину и слезно просит помочь, сделать прибор, поскольку двадцать сотрудников с диссертациями весь срок упустили, а прибора нет как нет. Прибор для дела, поэтому Анищин ломаться не стал. Но и покуражиться стоило за промашку начальника. Поставил Иван Никандрович такое условие: деньги за изделие, между прочим, солидные, принесет сам начальник на квартиру и лично вручит жене Анищина. Так все и вышло: изделие сделал, и деньги начальник отдела принес.

Я помолчал, обдумывая, как рассказанная история объясняет характер человека и может ли все это иметь какое — то отношение к причинам самоубийства. У Анищина были золотые руки. Такие люди частенько начинали пить, в чем я не раз убеждался, и даже имел свою объясняющую теорию. Но мой опыт ничего не говорил о связи квалификации человека с самоубийством. Похоже, что Анищин был самолюбив. Но и самолюбие само по себе не могло подвигнуть на смерть.

— Василий Игнатьевич, какая у него была семья?

— Я только видел жену — покойницу.

— А родственники, друзья?..

— Иван Никандрович распахиваться не любил.

Если Анищин не любил распахиваться, то одиноким он был уже тогда. Одиночество, как и все на свете, бывает разным. Вся суть в том, почему человек одинок. Не может ужиться с людьми из — за паршивого характера, мешает стеснительность, занят всепоглощающим делом, или душит эгоизм? Но есть одиночество почти святое, идущее от самобытных убеждений и самостоятельности натуры. Я пока не знал причины одиночества Анищина и не был уверен, что именно оно привело его к самоубийству. Мне вспомнились одно — два дела, когда женщины покончили с собой от пустоты в жизни; правда, их покинули мужчины, что можно посчитать мотивом любовным.

— Дома у него бывали?

— Один раз, когда он только что въехал в однокомнатную квартиру.

— А после того, как Анищин ушел на пенсию?

— Не встречались. Правда, год назад он звонил, в гости приглашал, да я отказался.

— Что так?

— Да не по — людски приглашал. Не виделись мы с ним лет девять. И вдруг зовет, чтобы шел я тотчас. А ведь дело…

Иногда на меня накатывает жутчайшая философская хандра, когда мир кажется набором случайностей и, в сущности, хаосом. Эти случайности все незначительны и необязательны, но их так много и они так густо сплетены, что кажется, на судьбу влияет не только расположение звезд на небе, а и пылинка, севшая невзначай на волосок ресницы. Тогда — в жгучайшую хандру — допускаю, что я, сядь вторая пылинка на ресницу судьбы, мог бы не встретиться с Лидой и прожить жизнь с другой женщиной; что родился бы у нас сын, а не дочь Иринка; работал бы я библиотекарем, а не следователем…

Кто знает, как повернулась бы судьба Ивана Никандровича Анищина, сходи к нему в гости Василий Игнатьевич Курятников?

— Как считаете, почему Анищин решился на самоубийство?

— От несоответствия.

— То есть?

— Человек должен либо работать, либо помирать. Иван Никандрович — трудяга, вышел на пенсию и десять лет прожил втуне. Вот и заскок.

— От безделья, значит?

— Определенно.

Я с сомнением улыбнулся, ибо знаю людей, коим несть числа, которые не работали, а похаживали на работу, и жили себе, не умирая. Наверняка Анищин чем — то занимался, коли он золоторук…

Моя мысль споткнулась и замерла. Так с ней бывало перед новым поворотом или каким — то открытием. Тут важно не упустить того, на чем она споткнулась. Квалификация Анищина…

— Василий Игнатьевич, он был хорошим специалистом?

— Классным.

— Выходит, и зарабатывал прилично?

— Побольше другого начальника.

— Почему же существовал в бедности?

— Как это в бедности? — изумился Курятников и вскинул голову, отчего розовая шея стала длинной, как у птицы.

— Еды не было…

— Наверное, все съел.

— Холодильник крохотный…

— У него стоял громадный ЗИЛ.

— Убогая мебель…

— Как убогая? Красное дерево, инкрустация, ручная работа.

— Такая была у Анищина мебель?

— Ему за резной шкаф знатоки четыре тысячи давали! А старинная бронза? Какие шандалы и подсвечники! А часы с кукушкой? Причем птичка не просто куковала, а выскакивала, отряхивалась, а потом уж и ку — ку. А бокалы с княжескими гербами? Иван Никандрович любил старинные вещи и денег на них не жалел. Музей был, а не квартира.

— Где же все это, Василий Игнатьевич?

— Мне неведомо. — Странно…

Мы помолчали. Я переваривал информацию; Курятников, видимо, вспоминал квартиру Анищина.

— А Сокальская что говорит? — спросил он с непоколебимой уверенностью, что я с ней встречался.

— Еще не вызывал.

Эта его уверенность глупейшим образом лишила меня сил признаться, что я не знаю, кто такая Сокальская.

— Она в двадцать первом кабинете сидит.

При больном здоровьем не похваляются. Почему же у нас песни про молодых и для молодых, в коих восхищаются здоровьем и силой. Передачи о молодых и для молодых, кино для них же и о них, товары, встречи, дискуссии, круизы и всякое другое, включая черта в стуле. Я не прошу такого же для стариков, ибо все одно не дадут и не сделают. Я только хочу сказать, что нехорошо то и дело напоминать старым о молодости.

В нашем сквере, под елочкой, нашел свинушку. Как занесло и откуда?.. Люди обсуждают, комсомольцы спорят, девицы щебечут об одном вопросе: что есть счастье? Меня бы спросили. Счастье — это взять корзинку и пойти в лес за грибами. На своих ногах, на весь день, на холмы и просторы. Между прочим, каждый человек похож на какой — нибудь гриб.

Одиночество одиночеству рознь. Я не про то, что некому сходить за хлебом, вызвать врача или подать стакан воды. А вот чихнешь, так «Будь здоров!» некому сказать.

Непонятное это явление, именуемое старостью. Умственно крепок, даже покрепче, чем в молодости, поскольку опыту прибавилось. Морально вырос, ибо освободился от самодовольной нетерпимости и молодежной жеребятинки. И физически еще, допустим, самостоятелен. В специальности никто не превзошел. Все вроде бы есть и все при тебе. А из общества исключен. Стал человеком второго сорта, вроде какого туземца.