Он разговаривал с ней только о хозяйстве. Говорил сдержанно, без улыбки, подчас жестко, окриками, если она в чем-нибудь оплошает. Сын вел себя с матерью так, словно впереди у них тысячи лет жизни и он еще успеет сказать ей о своей любви, обнимет, утешит и пошлет отдыхать в горный санаторий. Это когда-нибудь. А пока она таскала снопы, била масло, резала кизяк, всех обстирывала, прихватывая в работе часть ночи.

— Мухадин просится умереть дома.

— Ну, поедем, что ли, — уступил джигит.

И обнял бы ее, да дети вошли — нельзя, надо быть сдержанным. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал мать… Суровы кавказские горы!

Второй раз переплывали море, но видели впервые: тогда из трюмов не выпускали.

Море пенилось барашками.

— Барашками? — изумился чабан, услыхав родное слово.

И видел белорунных ягнят, идущих нескончаемой отарой к синему горизонту.

Потом волны горами обрушивались на палубу. В загонах жалобно мычали коровы, блеяли козлы. Сам Саид вез только двух щенков, которые пока умещались на ладони, а вырастут грозными отарными псами.

На травянистых просторах Ставрополья спали Синие и Белые горы. Смотрит на них Саид — и сладкая тоска по Памиру трогает его сердце. Подолгу смотрит на облака, плывущие на восток. Ночами ищет созвездия, видимые и там и здесь.

Родина его раздвинулась. Горцы вернулись домой, оставив в далеких краях новых родственников, друзей и могилы. Степи и горы Киргизии тоже стали родными.

На Кавказе пришлось работать с другими овцами — мериносовыми. Теперь чабан сдавал не каракуль, а шерсть. И когда видел людей, одетых в яркие шерстяные одежды, гордился: на платках и свитерах пылали цветы кавказских лазоревых балок, где он водил отары.

Его по-прежнему ценили, посылали на выставку, писали о нем в газетах. Были, конечно, и неприятности на работе. Мелкие, досадные. Вырастил отару валухов — бараны, как моржи. Пригнал сдавать — не принимают. Мясокомбинат загружен. Из дальних районов все прибывали новые гурты, эшелоны скота. Пока сдал, потерял несколько тонн первоклассного мяса: овцы похудели. Но, в общем, работой на родине он доволен…

Давно погас огонь в яме горца-кузнеца. Вырезанный в лесу посох Саида заветрил, подсох. Чабан посмотрел на вершины. Там бежали бронзовые от солнца облака, сияли пики и холодно синела Вселенная — беспредельностью мечты, дерзаний, пространств.

Саид попрощался, поставил на плечо сапетку с кизилом, зашагал по узкой тропинке, пробитой овцами. Обернувшись, крикнул Секки:

— Приезжайте на Черные земли, в совхоз «Новая жизнь», работа найдется!

— Приедем! — Сиреневые глаза затуманились. Подошел вечер, разлука.

А чабана уже потянуло к ярлыге, к Вселенной — она виднее ночью, когда лежишь на сладковатом сене в степи и смотришь на Млечный Путь — молоко, пролитое Юноной при кормлении Геракла. Тогда вспоминаются стихи Лермонтова — любимые стихи Саида.

Порой чабану не хватает самого необходимого. Давит одиночество. Степь дымится пыльными буранами. Змеи за день нависают гирляндами над дверями чабанского домика — и надо пускать в ход ярлыгу. На голове древняя бурая шляпа. В руках палка — главный инструмент…

Пусть. Но там, в степи, добывают золотое руно.

После отпуска Муратову дали маточную отару. Довольный чабан пошел телеграфировать братьям, комплектовать бригаду. Али с женой Разият уже работали один сезон с ним и ждали вызова снова. Сафар, городской шофер, тоже согласился пойти чабаном. Памирские щенки-овчарки давно выросли в звероподобных псов. Пока они на кошаре аварца Агаханова. Саид оседлал лошадь и к вечеру привел свою четвероногую стражу.

Отара не вставала. Пнул ногой овцу — заблеяла, но не встала. Другую — то же самое. Ребра выпирают из-под шерсти. Понуро свисают длинные белые губы. Отару надо вести на зимние пастбища, а она еле дышит.

Несколько дней он купал овец в горячей мыльной воде с табаком, прижигал йодом ранки, чистил копытца, весь пропах лекарствами. Десятка два маток прирезал: безнадежные.

Приехала бригада. Нервный Али наотрез отказался принимать отару. Разият и Сафар невесело молчали.

— И не таких поднимали, — торопился Саид. — Рук, что ли, нету? Голову надо иметь! Выходим! Завхоз обещал давать тройную порцию дробленки!

— Они подохнут, а я платить должен! — упирался Али.

— Много ты понимаешь — подохнут! Эти мериносы живучие, как бабы: бей — не убьешь! Помогать будут. Клянусь, сделаем отару показательной: овцы породистые, молодые!

Разият уже разводила огонь под котлами. Варила ячменный «чай» овцам. Сафар по-флотски взялся прибирать в сарае, связав веник из зеленого камыша. Мальчишка Мухадин скакал верхом на ярлыге.

Отару кормили кукурузной массой, молочными початками, картофельной кашей, пасли на клеверном поле. На ночь слабых овец брали под крышу, где временно жили сами. Выматывались, как на покосе.

Зато овцы скоро повеселели. Начала расти шерсть. Животные охотно лизали соль, пили воду.

Теплым хмарным деньком двинулись пасом на Черные земли. Трактор тащил зеленый вагончик с чабанским скарбом.

Идти было трудно. Лето выдалось засушливое, по степи уже прошли сотни отар — и травы почти не было. Осунувшийся Саид рыскал впереди, выискивал лужки, отаву и скошенные кукурузные поля, чтобы подкармливать отару. Завхоз честно посылал вдогонку машины с зерном.

Лунной сиреневой ночью Саида охватила тоска. Он решил написать письмо жене. Достал блокнот, заточил карандаш на ноже, сел на пригорке, чтобы лучше светила луна. Начал:

Писал жене, а видел в лунной степи Секки.

Два озерка в зарослях чакана казались сиреневыми глазами. Они лежали рядом. Как глаза. А пригорок казался грудью сладостно теплой, многорожалой земли. Из чакана нежно посвистывала птица.

Саид перечеркнул, и начало письма уже выглядело так:

Поднимались часа в три. Гнали отару по росе. На восходе солнца пасли. В жару стояли на водопое. Вечером снова пасли и долго шли при звездах.

Налетали туманы, дожди, ветер.

В пути Разият кормила бригаду, квасила айран — без айрана Саид не мог работать. Стирала в лиманах чабанскую одежду, готовила варево собакам, ошпаривала кипятком пол и стены домика на колесах, смотрела, чтобы не потерялся сынишка, четырехлетний Мухадин.

Мухадин охотился на ящериц и жуков, пускал стрелы в кобчиков. Больше всего ему нравилось идти за отарой, грозно покрикивая на отстававших у сусликовых нор собак.

Обычно гнали отару Али и Сафар. Саид дежурил ночами.

За день проходили верст десять-пятнадцать.

Тракторист куражился, требовал прибавить ходу. Приходилось по вечерам покупать ему водку. Он добрел тогда, называл чабанов кунаками, а с утра мрачновато, не оглядываясь, включал скорость.

Ночи стали красными. Ревущие газовые солнца били из земли, освещая степь на сотни километров.

С рассветом монотонно выкатывался огромный шар настоящего солнца, поднимался над мокрой розовой степью, и начинался жаркий, белесый день с пылью, парящими птицами, ржавыми деревцами и хлопотами о корме, воде и дороге. Вечером тень от козла — вожака отары — снова вытягивалась на версту, и борода козла становилась розовой.

Черные земли — зимние пастбища Северного Кавказа. Красноватые пески. Редкие, цепкие травы — полынь, типчак, верблюжья колючка. Колхида, где с осени растет руно мериносовых отар. Весной после окота и стрижки отары откочевывают на запад. Черные земли зацветают, накапливая травостой на зиму, и тогда тут царствуют суслики, ястребы, суховеи и одиноко струятся сладкие артезианы в горящих газовых венцах.