Но писать — это как пытаться рукой разгладить рябь на воде: чем больше стараешься, тем более неспокойной она становится.

Мои чернила высохли на кисточке, я рассердился, промыл ее водой и встал из-за столика для письма.

Однажды вечером Йошифуджи оставил свои листки бумаги на веранде. Моя Мать убежала. Дедушка поймал белку, съел ее и теперь дремал в нашей норе.

— Пойдем, — сказала я Брату. — Мы должны это увидеть.

— Что? — спросил он осторожно. — Хозяин…

— В доме, — презрительно фыркнула я. — Уже поздно. Нам нечего бояться. Неужели ты не хочешь увидеть, чем он там все время занимается?

— Хочу, но…

Я зарычала на него, и он замолчал. Я подтолкнула его к широким деревянным доскам. Все экраны были задвинуты, но я слышала ровное дыхание Йошифуджи. Он спал.

Я подползла ближе к низкому деревянному столику. От него слабо пахло высохшей грязью. Капельки чернил остались на ровной поверхности. В маленьком горшочке стояли кисточки. Несколько листов упало на доски, но большая часть была разбросана по столу. Серебряные, слепяще-белые, ярко-красные кусочки бумаги были заляпаны чернилами. Их узор был так же непонятен, как рисунок на крыльях мотылька. Это казалось бессмысленным.

— Здесь должно быть что-то еще, что-то большее, — разочарованно выдохнула я.

Брат понюхал лист:

— Пахнет им. Это способ метить территорию?

— Чтобы разрисовать весь лист, понадобится целый день. К тому же это не моча — запах не будет держаться слишком долго. То, что он здесь нарисовал, уже не пахнет им.

— Тогда зачем он тратит столько времени на это?

— Посмотри сюда. — Брат встал лапой на маленький листик бумаги, такой белый, что он почти светился в темноте, а чернильные пятна казались дырами на ее сверкающей поверхности. Мазки не были плоскими, как мне казалось сначала. Они придавали бумаге глубину.

Такое часто происходит с людьми, у этого есть название: сатори — когда вдруг как бы заново видишь некоторые вещи. Со мной это случилось впервые. Я как будто посмотрела сквозь бумагу, вглубь теней. И увидела картинку.

Две молодые лисы, едва скрытые за подстриженной травой около большого камня: одна лежит на боку, свесив язык, и часто дышит, изнемогая под полуденной жарой; другая сидит прямо, навострив уши, куда-то сосредоточенно смотрит.

— На этой бумаге лисы, — выдохнула я. Шерсть на боку лисицы спуталась там, где она только что чесалась. У лиса на морде неровная белая полоска. Ветер ерошит их шерсть, выставляя напоказ подшерсток. Я понюхала бумагу: она пахла чернилами и едва уловимо — рукой Йошифуджи. Это были всего лишь следы кисточки на бумаге.

— Это мы сегодня днем, — предположил Брат, и от страха у него шерсть на спине встала дыбом.

— Нет, — сказала я неуверенно. А что если это действительно мы? Глаза лисицы — мои глаза — блестели. Наклонившись ближе к листку, я увидела маленькую высохшую капельку чернил — зрачок, и небольшое незакрашенное пространство посередине — блик.

Что это значило? Как мы могли быть одновременно на бумаге и здесь, на веранде? А что если каким-то непостижимым образом чернила и бумага — это тоже мы? Маленькие черные точки рассыпаны над головами лис… Сегодня днем было много мух.

— Как он узнал, как мы выглядим? — спросила я.

— Наверное, видел нас, — сказал Брат.

Мы посмотрели друг на друга и убежали.

Позже, когда мы сидели в нашей новой норе, я солгала Дедушке:

— Мы сегодня в саду нашли листок бумаги.

Дедушка был занят вычесыванием блох, но вдруг остановился:

— И что?

— Там был рисунок.

— И вы увидели его?

— Не сразу, — начал Брат, но я прервала его.

— Ты что-нибудь знаешь о картинках?

— Да. — Дедушка опустил заднюю лапу и вытянулся.

— Как он смог сделать это? — спросил Брат. — Ведь на самом деле на бумаге ничего нет, только чернила.

— И да и нет. Искусство и вещь, на которую оно похоже. — Мы посмотрели на него озадаченно. Он вздохнул: — Ну, это как луна и ее отражение в луже. В луже нет настоящей луны — она на небе. Если вы попытаетесь ее укусить, она пропадет, превратится в мутные разводы. Чье отражение было там, на бумаге?

— Наше, Дедушка, — ответил Брат.

— Это плохо.

— Как он смог увидеть нас? — спросила я с отчаянием в голосе. — Наверное, мы вели себя неосторожно и позволили увидеть. Но зачем он нарисовал нас? Чего он хочет?

— Это не самое страшное, что он увидел вас. В людях есть такое место, которого нет в нас, — душа. Она и заставляет их наблюдать.

Я не поняла, что Дедушка хотел этим сказать. Что еще за душа? Чем же отличается Дедушка от человека, когда стоит на холме и наблюдает?

Я наблюдаю за своим сыном и за лисицами. Лисы и мой мальчик похожи. Им все ново. Они едят с восторгом, как в первый раз, спят, сколько хотят, играют, когда могут. Они смеются — точнее, мой сын смеется, — но я думаю, что лисы тоже умеют смеяться. По крайней мере, мне так кажется. У них одинаковые приключения — приключения новизны.

Сегодня я наблюдал за двумя молодыми лисицами, когда они отдыхали у озера. Когда стало смеркаться, они встали, встряхнулись, как делает Тамадаро, когда просыпается. Одна из них лязгнула зубами и поймала какое-то насекомое. Я думаю, насекомое ужалило ее (или его? я буду говорить «ее»), потому что она подпрыгнула в воздухе и побежала по направлению к разрушенным воротам с высунутым языком. Другая лисица лениво затрусила следом.

Мне кажется, то же самое делал бы и Тамадаро, если бы он был лисицей.

Разница между ними в том, что мой сын однажды перестанет замечать, что прошлая весна отличалась от наступившей. А лисы будут жить, как живут сейчас, и будут получать от жизни удовольствие.

Именно в этот день происходит официальная смена сезона. Мои служанки достают из сундуков яркие летние шелка, убирают тяжелые весенние платья в освободившиеся сундуки. Теперь, если пойдет дождь или даже снег, — что маловероятно, но все же, — я буду носить эти платья.

Я наблюдала за тем, как весна переходит в лето. Наконец прекратились дожди, солнце светит так долго, что я могу читать по целой моногатари-сказке в день. И даже вечером еще достаточно светло. Листья сменили свой бледно-зеленый, почти просвечивающийся цвет на более насыщенный темно-зеленый. Даже воздух стал более насыщенным, плотным от жары, влажности, пыли и запахов.

На улице стало так светло и ярко, что мне понравился вечный полумрак моих комнат. Мои служанки отодвигают ширмы, чтобы воздух, пропитанный запахами цветущих растений, проникал в комнаты. Как бы я хотела сделать духи из этого насыщенного ароматами молодого летнего воздуха! Наше питание становится ощутимо лучше и более разнообразным по мере того, как в саду подрастает капуста и другие овощи.

Но все эти изменения не такие резкие, как календарные. Только вчера была весна, а сегодня уже лето.

Без сомнения, сегодня теплый летний день, но и вчера день тоже был не менее теплым и летним.

Где истинная грань между сезонами? Жизнь становится легче, когда наступает лето, и еда становится вкуснее, и день длиннее — светло почти до самого вечера, и погода более спокойная и тихая. Возможно, летом и здесь станет лучше, и я привыкну к этому месту. Счастье — вещь не полная и не абсолютная.

Жить стало труднее, чем мы думали.

Наша новая нора под сторожкой была сырой и маленькой: всего две комнатки и один-единственный туннель. Мы вырыли ее быстро — всего за один день, в каменистой грязи, которая сыпалась на нас каждый раз, когда мы двигались. Стоящая в стороне от главного дома сторожка была заброшена людьми много лет назад. Теперь домик представлял собой развалину: шаткая конструкция, крытая кровельной дранкой, прислоненная одной стороной к плетню, — это была ее единственная стена. Ее чуть приподнятый над землей пол был таким низким, что мне приходилось нагибать голову, когда я стояла под ним, и даже так я вытирала пыль с шероховатых досок своими надбровными усами. Иногда Мать горевала по нашей старой норе: однажды она ходила во сне и разбудила меня, наступив. Она хотела вернуться в нашу нору днем, при свете солнца. Мы держали ее до тех пор, пока она не проснулась и не начала жалобно хныкать. Иногда мне тоже хотелось вернуться домой, хотя я и знала, что это уже невозможно.