Теперь все это позади. Шестьдесят маленьких москвичей живут в барском доме брошенного имения под Уфой. Еще несколько дней тому назад жизнь текла спокойно и размеренно: подъем, завтрак, уроки, обед. Ничто, казалось, не могло нарушить установившийся порядок. Как вдруг поползли слухи один тревожней другого: взбунтовался Чешский корпус; два полка чехов с артиллерией продвигаются к Уфе. В самой Уфе и в окрестных деревнях стало неспокойно; временами слышалась артиллерийская стрельба, по ночам небо вспыхивало заревами дальних пожаров. А вчера вечером в усадьбу на взмыленных конях прискакал красноармейский разъезд. Заведующий колонией Петр Иванович, его жена и учитель математики взяли винтовки и уехали вместе с красноармейцами. С ребятами остались старик воспитатель Фома Егорыч и завхоз Геннадий Александрович, когда-то служивший в этом имении управляющим.

Геннадий Александрович был суховат, скрытен и занимался только своими хозяйственными делами, зато Фома Егорыч всю душу отдавал ребятам и, как только мог, старался окружить их заботой и вниманием. Оторванные от родного дома дети платили ему привязанностью и любовью.

Много испытал Егорыч за свою долгую жизнь: тут и нелегкая матросская служба в царском флоте, и японский плен после бесславного разгрома русской эскадры под Цусимой, и царская тюрьма, куда он попал вместе с большевиками-подпольщиками. Так и не успел Егорыч обзавестись семьей. Может быть, потому он охотно согласился поехать в Уфу с группой московских ребятишек и остался с ними в эти тревожные дни.

Геннадий Александрович еще утром уехал в город за продуктами; сейчас уже был поздний вечер, а он еще не вернулся. Фому Егорыча это очень беспокоило: мало ли что могло приключиться с человеком. Беспокойство его передалось ребятам, и никто не помышлял о сне, несмотря на поздний час.

Ребята сидели вокруг большого дубового стола и старательно сапожничали под руководством Фомы Егорыча. Кто сучил дратву, кто приколачивал подметки, некоторые же, которых Егорыч считал самыми способными, самостоятельно тачали сапоги. Обычно в такие вечера Егорыч рассказывал ребятам забавные истории из своей флотской жизни, и за столом не прекращался веселый смех. Сегодня же тишина нарушалась только шорохом дратвы, протаскиваемой сквозь кожу, да мягким стуком сапожного молотка.

Николке показалось, что кто-то едет, он насторожился, вглядываясь в клубящуюся тьму за окном. Вот послышался стук колес, хлопнула дверь и заскрипели ступеньки лестницы.

— Слава богу, — облегченно вздохнул Егорыч, — Геннадий Лександрыч, кажись, приехал.

Все головы повернулись к двери. Она отворилась, и на пороге действительно появился Геннадий Александрович. За ним, звеня кавалерийскими шпорами, вошел высокий старик в белом кавказском бешмете. В руках он крутил стек с чеканной серебряной рукояткой. Злые черные глаза его под сведенными к переносице лохматыми бровями не предвещали ничего хорошего. Следом за ним вошли два солдата и остановились в дверях.

Старик вышел на середину комнаты, оглядел притихших ребят и проговорил, насмешливо кривя губы:

— Разрешите представиться, господа! Я потомственный дворянин, генерал-адъютант его величества Покревский. Это — мой дом. И, если мне не изменяет память, никого из вас я к себе в гости не приглашал! — Голос Покревского сорвался на крик. Он с силой ударил стеком по столу и, обращаясь к Геннадию Александровичу, приказал: — Немедленно убрать всю эту рвань из моего дома!

— Слушаюсь, — пробормотал тот растерянно.

— Позвольте, позвольте, господа хорошие, — вмешался в разговор Фома Егорыч. — Ведь дети, нельзя же так. Ночь на дворе.

— А ты кто такой? — спросил Покревский, пристально разглядывая Егорыча. — Большевик?

— Так точно, ваше превосходительство, большевик, воспитатель ихний, — поспешил заверить генерала Геннадий Александрович.

— Взять! — рявкнул генерал, указывая солдатам на Егорыча.

Раннее летнее утро. Солнце уже встало, но не успело еще прогреть воздух, и город выглядел умытым и по-утреннему свежим. Легкий ветерок едва шевелил листья старых тополей на обочинах тротуаров. Николка шагал мимо маленьких домиков с плотно закрытыми ставнями. Улица казалась вымершей, не видно было ни одного прохожего. Николка остановился и огляделся вокруг. Налево, за домами, высилась закопченная коробка сгоревшей мельницы, а впереди желтым огнем горел в солнечных лучах крест на колокольне городского собора.

Вчера вечером Николка вышел вслед за солдатами, которые уводили Фому Егорыча, проскользнул мимо кавалеристов, расположившихся во дворе, и затаился в кустах возле дороги. Он решил выследить, куда поведут Егорыча. Но его не повели, а повезли на паре лошадей. Долго бежал Николка за тарантасом, а когда стук колес затих вдали, сник и тихонько поплелся по пыльной дороге в город. Его еще не оставляла надежда найти своего воспитателя, к которому он очень привязался. Но где искать Егорыча в этом большом, затаившемся городе?

Размышления Николки прервал звук шагов. Из-за угла показались офицер и два солдата в чешской серо-зеленой форме. Николка было метнулся, чтобы спрятаться за дерево, но его заметили, и он застыл на месте.

— Малшик, стоять! — крикнул офицер, хватаясь за кобуру пистолета.

Меньше секунды понадобилось Николке, чтобы перелететь через высокий забор и уткнуться носом в крапиву по ту его сторону. Патрульные остановились и с минуту тихо переговаривались. Потом офицер сказал что-то на незнакомом языке, и они, смеясь, пошли дальше.

— Молодец, — произнес кто-то совсем близко, — здорово прыгаешь!

Николка поднял голову и встретился взглядом с ярко-голубыми насмешливыми глазами. Они принадлежали мальчишке лет одиннадцати-двенадцати. Беленький, кругленький, с мочальной челочкой, спадающей на лоб, он казался прямой противоположностью худому, до черноты загорелому Николке. Трудно было нарочно подобрать столь различных по внешности мальчишек.

— А ты что тут делаешь? За мной следишь, да? — спросил Николка сердито.

— Вот те на, — искренне удивился мальчишка, — что я на своем огороде делаю? Ты вот что тут делаешь? От чехов бежал?

— Бежал, — сознался Николка нарочито равнодушным тоном и с улыбкой добавил: — Они, что ли, от меня бегать будут?

Оба засмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил мальчишка, насмеявшись вдоволь.

— Николкой. А тебя?

— Никитой… Ребята зовут меня Кит.

— Кит! Так это же рыба! — прыснул Николка. — Чудо-юдо рыба кит!

— И вовсе не рыба, а млекопитающее, — серьезно ответил Никита, — они живых детенышей родят и молоком их кормят.

Николка хотел сказать в ответ что-то очень смешное, но в это время на крыльцо домика вышла молодая женщина.

— Никита, — крикнула она, — завтракать! Батюшки, а это кто такой? — удивилась она, заметив Николку.

— Это, мама, Николка, он у нас в огороде от чехов спрятался.

— Ну, коли так, — сказала после небольшого раздумья женщина, — марш в дом оба!

Все трое вошли в сени, пахнущие свежевымытым полом и чем-то еще таким домашним, что у Николки даже комок подкатил к горлу. Через несколько минут умытый, порозовевший Николка сидел за столом с краюшкой хлеба и кружкой парного молока в руках и рассказывал о Москве, о маме, о колонии, о Егорыче.

Женщина слушала, опершись щекой на согнутую руку, и по временам понимающе кивала головой. Постепенно рассказ Николки начал терять связность, и он стал клевать носом — сказывалась бессонная ночь и двенадцать километров, которые он отмахал до города.

— Э, парень, ты, я вижу, совсем сморился. Ложись-ка, поспи малость, — услышал Николка, засыпая. Кто-то сунул ему под голову подушку.

«Какие они хорошие», — успел он подумать, прежде чем окончательно провалился в сон.

Проснувшись, Николка долго лежал с закрытыми глазами. Неистово жужжала и билась о потолок большая муха. Под чьими-то осторожными шагами скрипнула половица. Звякнули о стол ложки.

— Тонь, а Тонь! Парня-то будить, что ли? — спросил кто-то старческим голосом.