Второй матч с «железнодорожниками» состоялся через месяц и окончился со счетом 2: 2. А в следующем, 1923 году команда «мушкетеров» уже считалась одной из лучших от Сокольников до Преображенской заставы.

«Солнце на лето, зима на мороз» — поговорка эта как нельзя больше подходила к нынешней зиме. После большой декабрьской оттепели, когда по снежной каше на улице нельзя было проехать ни в санях, ни на телеге, неожиданно ударили небывалые морозы. Ртуть в термометрах сжалась, перешла отметку «40» и надолго застыла где-то около этой цифры. Над Москвой повисла седая мгла, солнце ненужным белесым диском висело в небе.

В одно такое морозное утро разнеслась весть, заставившая сжаться сердца миллионов людей: умер Ленин.

В Доме подростков, куда осенью поступил учиться Николай, стало непривычно тихо. Начавшая было работать циркулярка оборвала свою звонкую песню и, глухо ворча, умолкла. В мастерскую, тихо переговариваясь, входили ученики и преподаватели.

— Товарищи! — сказал заведующий домом, когда все собрались. — Я сейчас звонил в редакцию «Правды». Владимир Ильич Ульянов-Ленин скончался…

Наступившая тишина давила. Вот оно, горе — непоправимое, негаданное. Перед глазами Николая возник Ленин — такой, каким он видел его на Красной площади: живой, веселый, уверенный в правоте дела, которому отдавал он всю свою неистребимую энергию.

Двадцать четвертый год для семьи Гастелло начался несчастливо. В феврале Франц Павлович обжег ногу расплавленным металлом; в больницу ехать он отказался и лежал дома. Никогда ничем не болевший, он тяжело переносил вынужденное безделье.

Беда, говорят, одна не приходит — через месяц, когда рана у Франца Павловича слегка затянулась, заболел скарлатиной Николка. Проболел он больше месяца и вернулся из больницы после Майских праздников. А в начале июня Франц Павлович, придя с работы, долго сидел за столом, не дотрагиваясь до еды, выстукивая пальцами барабанную дробь.

— Да не томи ты, говори уж, что стряслось? — обеспокоенно спросила Настасья Семеновна.

— А вот что: мастерские наши закрывают. А знаешь, сколько сейчас народа на бирже?

Через несколько дней Франц Павлович пришел домой повеселевший.

— Перевод мне предлагают в Муром, — сообщил он домашним, — квартиру гарантируют и заработок обещают побольше. Завод в Муроме хороший, там и Миколе работа найдется.

С того дня вся семья только и говорила, что о Муроме. Николай разыскал на карте этот городок, прижавшийся к голубой ленте Оки. Франц Павлович ходил веселый — его увлекла возможность поработать на большом, «настоящем» заводе.

— Это тебе не наша печка-лавочка, — говорил он, подбадривая Настасью Семеновну.

— Вообще-то, может, оно и к лучшему, но все-таки и место и люди вокруг новые, — отвечала она мужу.

Ребята, все трое, собирались с неохотой. Нине и Виктору жаль было расставаться со школьными товарищами, Николаю же, только недавно устроившемуся учеником столяра в Дом подростков, снова предстояла регистрация на бирже труда, да и «мушкетеров» своих жалко было бросать.

Как бы там ни было, а подошло время отъезда. Франц Павлович, уехавший раньше, прислал письмо, что квартиру ему дали хорошую и от завода рукой подать.

Железная дорога выделила для переезда вагон, и из Сокольников на товарный двор Казанской дороги потянулись возы с домашним скарбом. Погрузкой занималась футбольная команда в полном составе, включая запасных игроков. Опечаленные «мушкетеры» оказывали прощальную услугу своему капитану.

В вагоне устроились по-домашнему: застелили постели, на пол положили дорожку.

Состав стали комплектовать, когда уже начало темнеть. Долго лязгали буфера, сигналил маневровый паровозик, и только глубокой ночью, когда дети уже спали, тронулись в путь.

Николай сбросил одеяло и спустил ноги с кровати. Было тихо — вагон стоял. В щель приоткрытой двери врывался яркий солнечный луч, седой от серебристых пылинок. Настасья Семеновна сидела за столом и латала Витькины трусы.

— Мам, а мам, какая станция? — спросил Николай, одеваясь.

— Не знаю, Коля, нас еще ночью отцепили. Ты бы сбегал, где-нибудь молочка разыскал ребятам.

Николай откатил дверь и спрыгнул на землю. Через несколько минут, умывшись из большого медного чайника, натянув на плечи старенькую футболку, он шагал, хрустя гравием, в сторону станции.

Базар был тут же, за вокзалом. На деревянном прилавке были расставлены крынки с молоком и лукошки с ягодами. В корзинках беспокойно квохтали куры, повизгивали поросята. Посреди площади, на новой скрипучей рогоже, разложил свой товар горшеня: миски, кувшины и огромные квашни поблескивали на солнце рыжими обливными боками.

Николай сторговал большую крынку топленого молока с толстой коричневой пенкой и только кончил переливать его в свой бидончик, как вокруг все пришло в движение. Кто-то истошно вопил: «Держите его, держите!» Раздался топот ног, и мимо Николая промчался босой чумазый мальчишка в большом, не по росту, пиджаке. Он прижимал к груди какой-то сверток, похожий на лохматую лисью шапку. Мальчишка с разбегу перемахнул через стопку глиняных мисок, проскочил под брюхом большой тощей лошади и исчез, прошмыгнув в щель забора, отделявшего площадь от железнодорожных путей.

Обратно Николай проходил мимо водонапорной башни. В тени ее на старой трухлявой шпале сидел тот самый мальчишка-беспризорник. В руке он держал небольшой прутик. В конец прутика, угрожающе рыча, вцепился зубами маленький рыжий щенок. Он мотал головой и, упираясь лапами в землю, пытался вырвать его из рук хозяина. Увидев чужого, щенок залился лаем. Николай остановился, присел и похлопал себя по колену. Щенок прижал уши, поджал хвост и, смешно виляя задом, пополз к нему. Вскочивший было беспризорник, увидев, что Николай один, успокоился и принял прежнюю позу.

— Чегой-то они тебя? — спросил Николай, лаская щенка.

— Да вот огурец у одной тетки мне понравился, очень уж нахально он на меня смотрел.

— Ну, а если бы поймали тебя?

— А раньше-то! — ответил мальчишка, состроив лукавую физиономию. — Знаешь что, — попросил он, — дай собаке немного молока. Она ведь еще маленькая. А?

Николай поднял валявшуюся поблизости помятую жестянку, вытряхнул из нее пыль и, наполнив молоком, поставил на землю. Щенок стал жадно пить, фыркая и захлебываясь.

— Ты вот понимаешь, а они разве поймут, — с горечью сказал мальчишка. — Я тут у одной тетки попросил капельку молочка, а она знаешь что мне сказала? «На живодерню вас обоих надо!»

Щенок кончил пить и сидел облизываясь. Чувство жалости и к собачонке и к ее хозяину, понуро ковырявшему концом прутика пыль, охватила Николая. Он взял двумя руками щенка за голову, тот, виляя хвостом, доверчиво заглянул ему в самые глаза.

— Слушай, — вдруг решившись, сказал беспризорник, — возьми собаку, трудно ей со мной. Хоть и скучно будет, — добавил он со вздохом, — да ладно уж…

Николай задумался: и собаку жалко и что еще мама скажет.

— Хорошо, давай! — наконец сказал он.

Мальчишка прижал собачонку к щеке и что-то ласково зашептал ей на ухо. Та извернулась и ловко лизнула хозяина в нос. Мальчишка нахмурился.

— На, бери, — сказал он, протягивая щенка. — Бери! — повторил он сердито, заметив нерешительность Николая. — А я в Нижний на ярмарку подамся. Чего там с собакой делать! Только ты обещай, что не бросишь ее, что хорошо ей у тебя будет. Ладно?

— Обещаю.

Отойдя довольно далеко, Николай оглянулся — беспризорника около водокачки уже не было…

— Мама, мама! Коля с собакой пришел! — закричали в один голос Нинка и Витька.

— С какой собакой! — возмутилась Настасья Семеновна. — У самих еще крыши над головой нету… Сейчас же неси ее обратно!

— Мама, я дал слово, — твердо сказал Николай, глядя в глаза матери.