— Кому… — начала было Настасья Семеновна и осеклась: такого решительного взгляда, такой упрямой складки между бровей у сына она еще не видела. «Да, взрослеет мой Николка», — подумалось ей. — Делай как знаешь, — махнула она рукой. — Я, видно, теперь не хозяйка в доме.

— Ну мама, мамочка, — быстро заговорил Николай, обнимая мать, — ты у нас настоящая хозяйка — добрая, справедливая…

— Отстань, медведь! — отмахнулась она от сына и, обращаясь к младшим, занявшимся собачонкой, сказала: — У вашей бабки муфта такая была — рыжая, лисья.

— Ой! — воскликнула Нинка, захлопав в ладоши. — Мы ее так и будем звать — Муфта! Муфта! Муфта!

Вечером кто-то долго ходил вдоль вагона, стучал молотком по колесам. По соседнему пути, отфыркиваясь, прогремел паровоз. Заснул Николай под дробный перестук колес. На полосатой дорожке около его кровати спала, свернувшись калачиком, вымытая теплой водой Муфта.

Проснулись все четверо от звонкого собачьего лая. Поезд стоял. Кто-то пытался открыть вагонную дверь, но она не поддавалась: ложась спать, Николай привязал ее проволокой.

— Вылезайте, приехали, — сказал этот «кто-то» голосом Франца Павловича.

Отцепить проволоку было делом одной минуты, и ребята, как были, в одних рубашонках, уже висели на шее у отца.

— А если бы я не пришел, вы до Казани спали бы? — шутил Франц Павлович.

К восьми часам подали подводы, и вскоре новоселы подъезжали к дому № 23 на Рабочем поселке. Настасье Семеновне понравилась светлая квартирка из трех комнат. Как-то само собой получилось, что с первого же дня Николай стал хозяином самой маленькой комнаты с окном, выходящим в чащу одичавших кустов малины и крыжовника.

Первая неделя ушла на устройство на новом месте. Николай приладил на кухне полку для посуды, починил сломанные при переезде дверцы буфета, исправил плохо затворявшуюся форточку. Настасья Семеновна вымыла полы, разложила все по местам, и в доме Гастелло воцарился прежний порядок. Устроилась на новоселье и Муфта. Николай смастерил ей будку, похожую на пряничный домик.

Лето было в разгаре. Отцвел жасмин, в воздухе разлился медвяный запах цветущей липы. Виктор и Нина обегали весь парк. По тенистой извилистой дорожке ходили к небольшому зеленому пруду, густо заросшему ряской. Общительная по характеру, Нина быстро нашла себе подружек, а молчаливый, застенчивый Виктор до самой школы вынужден был довольствоваться обществом девочек.

Франц Павлович приходил с работы усталый, но довольный. Ему нравилась налаженная жизнь большого завода. Опытный вагранщик, он сразу нашел свое место и быстро завоевал авторитет у рабочих и начальства.

Вечерами они с сыном ремонтировали дровяной сарай, там он с увлечением рассказывал Николаю о своей новой литейке, о товарищах по работе.

Незаметно подошел сентябрь. Николай с завистью смотрел на братишку с сестренкой, каждое утро отправлявшихся в школу. Ему шел уже восемнадцатый год; в шестой класс идти было поздно, а школы для взрослых в ту пору в Муроме не было.

Последнее время Николай часто задумывался над своей судьбой. «На завод поступить бы неплохо», — думал он, но пока что ни о какой постоянной работе мечтать не приходилось. Таких, как он — ребят без специальности, было много, и все они аккуратно ходили отмечаться на биржу труда. Редко какому-нибудь счастливцу выпадало направление на завод или в депо, остальные же довольствовались временными работами, на которые нет-нет да набирали группы по десять — пятнадцать человек.

Сегодня повезло и Николаю: в кармане у него лежит красный талончик со штампом биржи труда. Он идет по утреннему Мурому в торговый порт разгружать баржу с арбузами. Пройдя мимо собора, Николай пересек базарную площадь, уставленную возами, по зеленому, поросшему травой склону спустился к реке и, шурша крупным речным песком, пошел к причалам.

На пристани около большой, груженной зелеными полосатыми арбузами баржи уже суетился артельщик в чесучовом пиджаке и соломенной шляпе. Критически оглядев Николая, он забрал у него заветный красный талон и спрятал его в свой толстый, под крокодиловую кожу, бумажник.

Работать начали дружно. Расставились цепочкой, и тяжелые, звонкие арбузы, словно мячи, перепрыгивая из рук в руки, один за одним взлетали наверх к дороге, где их уже ожидали подводы.

Рядом с Николаем работал коренастый, ладно скроенный парень. Николай про себя назвал его вратарем — так ловко, словно играючи, он подхватывал летящие арбузы.

Подошло время обеда. Николай быстро разделся и с края баржи нырнул в реку. Холодная вода приятно обожгла тело. Вынырнув, он повернулся на бок и поплыл саженками, широко замахиваясь и энергично отталкиваясь ногами. Прохладные струйки смывали остатки усталости с натруженных однообразной работой мышц.

Вслед за ним в реку прыгнул «вратарь». Как оказалось, плавал он лучше Николая, и, как ни старался тот, расстояние между ними быстро сокращалось. Поравнявшись, оба легли отдыхать на воду.

— А ты здорово плаваешь, — не без зависти сказал Николай.

— Кролем, — ответил парень.

— Как? — переспросил Николай, услышав непонятное слово.

— Кролем, — повторил парень, — это стиль такой. Хочешь, научу? У тебя пойдет, ты на воде хорошо держишься.

Пообедав большим спелым арбузом с краюхой белейшего, пружинистого ситного, повалялись на нагретом солнцем песке и, снова построившись цепочкой, стали продолжать разгрузку. Подхватив из рук хмурого, молчаливого дядьки арбуз, Николай перебрасывал его «вратарю», он уже знал, что зовут его Леня Крещук.

К вечеру, когда «все косточки заплакали», как выразился один из грузчиков, пришел чесучовый артельщик. Походив по пристани и удовлетворенно поцокав языком, он достал свой крокодиловый бумажник и выдал каждому члену артели сегодняшний заработок.

— Завтра чтобы в семь все здесь были, — наказал он. — Работой я вас обеспечу дня на два, на три.

Большое серое здание, окруженное деревьями, было, пожалуй, самым крупным сооружением в поселке. Строилось оно еще при владельце Казанской железной дороги фон Мекке и называлось тогда Народным домом, а сейчас там был рабочий клуб Муромского узла.

Войдя в вестибюль, Леня Крещук повел своего нового товарища по широкой лестнице на второй этаж. Где-то далеко, приглушенный закрытой дверью, репетировал духовой оркестр. В одной из комнат слышались звуки баяна и молодые голоса.

— Вот привел вам артиста, баяниста и хорошего парня, — возгласил Леня, открывая дверь и пропуская Николая.

— Внимание! — воскликнул баянист. — На нашей репетиции присутствуют посторонние лица. Прошу быть внимательнее. Начали — три-четыре!

дружно запели ребята.

— Вася, ну как тебе не стыдно, откуда у тебя такая рабоче-крестьянская улыбка? Ведь ты же буржуя изображаешь, — балагурил баянист. — Ну, поехали!.. А ты что молчишь? — обрушился он на Николая. — Безработный? Мы тебя тут в рабочие произведем. Контру будешь язвить. Три-четыре!

Николай улыбнулся, и звонкий его тенорок влился в общий хор.

В комнату вошел худенький веснушчатый парень с комсомольским значком на выцветшей гимнастерке.

— Рябов Лев, — представился он солидным баском, пожимая руку Николаю.

— Он хоть и лев, — вмешался баянист, — но смирный, не кусается.

— Как не кусается, — возразил кто-то, — а Гераськина кто недавно покусал?

— Ну, Гераськин — это особь статья, — расплылся в улыбке Лев.

— А кто это Гераськин? — поинтересовался Николай.

— Это, браток, последняя отрыжка буржуазного искусства, — весело пояснил баянист. — Ставит там разные трагедии, комедии и палки в колеса пролетарской культуре, а заодно и Леве Рябову как руководителю левого фронта… Ну ладно, — спохватился он, — чего обрадовались? Три-четыре!