— Билет есть!

— У вас билет до Москвы, а мы едем из Москвы!

— Так что же мне делать?

— Зайдите к начальнику поезда.

Пришлось пойти.

Досадуя на себя, на годы, — пора было сознаться, что старость надвигалась с катастрофической быстротой, — Гребенников простоял в тамбуре, пока поезд не подкатил к вокзальчику, освещенному тремя закопченными фонарями.

В линейном посту ОГПУ сидел за столом военный. Держа в руке толстую короткую свечу, он читал книгу. Да, это был он... Журба... Колька...

— Товарищ дежурный, — начал Гребенников, едва сдерживая волнение. — Позвольте обратиться...

Военный медленно поднял холодные глаза от хорошо изданного томика Маяковского.

И вдруг...

Где он слышал этот голос?

Лицо посетителя в тени. Незнакомое лицо. Но какие-то складочки на щеке, у глаз...

— Гребенников! — вскрикнул Журба, бросаясь к другу.

Свеча накренилась. С луночки полился стеарин, и на книге образовалось озерцо.

Держась за руки, еще разглядывали друг друга после долгой разлуки и, наконец, жарко расцеловались накрест, трижды, по старому русскому обычаю. Лицо Николая потеплело.

Когда первый хмелек отошел, Гребенников рассказал о приключении в дороге. Журба вызвал к аппарату оперативника и сообщил об отставшем пассажире. Ему ответили, что вещи отправят с первым же поездом. Все будет улажено.

— До чего глупо получилось! Заплутался в темноте... А пить — хоть из лужи...

Гребенников протянул руку к графину и налил доверху стакан. Журба не сводил глаз с земляка; подался, что говорить, но, конечно, до настоящей старости было далеко. Гребенников находился в той поре, когда люди боятся старения, говорят об этом к слову и не к слову, валят неудачи на годы, а в тайниках души ждут, что собеседник скажет: «Ну, какие там у тебя годы! В самый что называется раз». И при этом подмигнут многозначительно.

— Когда обратный поезд?

Журба глянул под рукав, прикинул в уме.

— В семь пройдет товаропассажирский. Советую обождать двенадцатичасового. Поедешь с комфортом.

— Для такой встречи...

— Ну, дай же по-настоящему посмотреть на тебя, — сказал Журба, поднимая свечу.

— Чего смотреть! Через три года стукнет полсотни... Пролетели голубочки... Пролетели сизокрылые... Даже не оглянулись...

Вздохнул.

— Жизнь наша — это, брат, и есть самая настоящая необратимая реакция: в одну сторону идет, в другую — стоп... А тебе сколько?

— Двадцать восемь.

Николай принес кипятку, вынул из тумбочки черную хлебину, завернутую в газету, поставил сахар в баночке из-под какао.

— Сколько это мы с тобой не виделись? — спросил Гребенников, наливая в жестяную ржавую кружку чай и садясь на подоконник.

Журба скосил глаза в сторону, нахмурил брови. Эту новую черточку Гребенников отметил сразу.

— С конца двадцатого...

— Двадцатого? — Гребенников отставил от себя кружку. Задумался.

— Действительно, с конца двадцатого. Вот так штука. Почти девять лет... А ты говоришь!

На одном месте долго сидеть, впрочем, не позволило волнение, Гребенников зашагал по комнате, держа горячую кружку за ручку, обернутую платком.

— Думаешь, не искал тебя? Не справлялся? Как бы не так! Но только в последнее время удалось узнать, что ты в Юрге. Сейчас в Москву еду. Проворачиваю одно дело. Ты что? Думаешь, если заплутался между поездами, так и большого дела нельзя поручить человеку? Наивная философия! Не хмурься, шучу. Да, брат, проворачиваю большое дело. Очень большое. И решил тебя притянуть. Был такой план: в Москве о тебе договориться, а на обратном пути нагрянуть. Но получилось иначе. И так лучше. Недавно узнал, что ты в Сибири, в органах. Ну, рассказывай, как ты. Где бывал, что делал.

— После Одессы попал я на польский фронт; тебя, мне говорили, отправили добивать Врангеля. В двадцать втором демобилизовался, командировали в Москву на учебу, потом работал на стройке Турксиба. Разругался, — не по мне гражданка: с юных лет в армии. Стал добиваться, чтоб освободили. Мне предложили в органы. И вот, как видишь...

— Так... Так...

Встреча подняла такой пласт пережитого, что было о чем задуматься.

— Сколько прожито-пережито, хоть за мемуары садись! Но не до мемуаров. Еду вот в ВСНХ. Вызывает Валериан Владимирович. До чего обаятельный человек!

— Куйбышев?

— Он самый. Посчастливилось мне быть на шестнадцатой партконференции. Бог ты мой, какие открываются горизонты!

Как десять лет назад, Журба с прежней остротой испытал обаяние старшего товарища и друга.

— После старых наших дел, после тюрем и ссылок, после гражданской войны меня сейчас всего захватило реальное, так сказать, строительство реального социализма! — Гребенников провел рукой по высокому лбу. — Вдуматься только!

Журба заметил, что некогда густые каштановые волосы Гребенникова сильно поредели, перевила их паутина седины, на висках лежал уже густой морозный иней... И лоб стал выше, белее, весь испещренный иероглифами времени.

Подвижной, взволнованный, Гребенников принялся рассказывать о конференции, на которой побывал перед отъездом в Сибирь.

— Наши левачки верещали, что раз гражданской войне конец, конец и революционной романтике. Заводы там разные по производству портянок строить... К лицу ли, мол, подлинному революционеру, боровшемуся за освобождение земного шара от цепей капитализма! Орлам ли ходить с курами да разгребать лапками помет?

Оба рассмеялись.

— И пошло! Одним подавай «сверхиндустриализацию», другим — «мирное врастание буржуазии в социализм». И это вам преподносят на теоретико-философской базе, не иначе! Мне недавно один человечек говорил: «К чему страсти-мордасти? Мало добра за границей? Россия была и останется зерновой да ситцевой. Машинерией пусть занимается Запад. Не догнать нам ни Европы, ни Америки!» Вот тебе погудка «романтиков»!.. Но партия повернула все это иначе.

Журба выбил трубочку о каблук сапога, зарядил ее табаком, примял большим пальцем с желтым обкуренным ногтем и, вкусно причмокивая, закурил от свечки.

— Закладываю новую базу на Востоке. Между Шорской и Алтайской тайгой. Понял? В глуши. Но, знаешь, где ступила нога советского человека, там уже и нет глуши. Будем строить металлургический завод. Другим товарищам поручено открывать рудники, шахты севернее и южнее. Построим новые города. Пересечем землю железными и шоссейными дорогами. Поднимем край. Разбудим вековечную таежную тишину. Понял? В Сибири при царизме не было промышленности! Трудно представить? Трудно. Но факт! Теперь будет. И это сделаем мы, советские люди.

Журба вдруг опечалился.

— Ты чего?

— Тебе строить, а мне, видно, на станции с тремя чахлыми фонариками прозябать...

— Не вздыхай. Конечно, люди нужны всюду, как воздух. И не просто люди — по счету, по фамилиям. Свои люди нужны. Проверенные. Теперь понимаешь, почему искал тебя? Заберу с собой. Как смотришь на предложение?

— С тобой — куда хочешь!

Гребенников обнял друга. У Николая была тонкая талия, перетянутая кавказским в наборе ремешком, и широкая сильная грудь.

— А ты вот какой! — сказал Гребенников, залюбовавшись. — Кучерявый, золотистый. И глаза, как у девицы. И губы... Откуда они у тебя такие? Прежде я что-то за тобой красоты не замечал. Хоть на конкурс!

Журба рассмеялся. Обнажились ровные белые зубы; только три боковых были из золота.

— С тобой, Петр, пойду, куда пожелаешь.

— Иного ответа не ждал.

— Отпустят ли, вот только? У нас, знаешь...

— Это возьму на себя.

Позвонили.

Николай снял трубку. По отдельным репликам Гребенников понял, что говорили о нем.

— Значит, в порядке?

— Как видишь. Вещички получишь у дежурного.

Пришла смена.

— Пойдем, поспишь, отдохнешь, а тем временем и поезд прибудет с востока.

Они вышли. Начинался рассвет, зашумели верхушки деревьев, было свежо и росно.

— Кто твое прямое начальство? — спросил Гребенников поеживаясь.