Этот способ разведения костров у забоев в подземных выработках, чтобы оттаять мерзлые пески россыпи для их легкой выемки и промывки, применялся на мелких приисках, вблизи которых было еще достаточно леса для дров; на крупных приисках для добычи мерзлых песков в забоях предпочитали уже взрывать их динамитом. Приехавшие инженер и исправник должны были провести следствие по поводу смерти этого рабочего; они торопились и выполнили это вечером при свете факелов, пригласив меня в качестве понятого. Возле шахты, в которой угорел рабочий, поставили стол, стулья, принесли бумагу, перья, чернила. Мы втроем уселись, и начался допрос рабочих для выяснения условий несчастного случая: когда разожгли пожог в забое, сколько времени ждали после его догорания, спустился ли угоревший по своей воле или по приказу десятника, был ли он трезв, не хворал ли чем-нибудь, не было ли драки или убийства. Труп был сохранен на леднике прииска; его принесли, осмотрели, убедились в отсутствии следов какого-либо насилия. Из показаний рабочих выяснилось, что покойник спустился в шахту слишком рано после пожога, когда угар был еще настолько силен, что он лишился чувств и задохся — его нашли рабочие, пришедшие своевременно, уже мертвым. Вывод следствия был такой, что преступления нет и что покойный сам был виновен. Владельцу и десятнику поставили в вину недостаточный надзор за входом в шахту и после пожога.

Это ночное следствие при свете факелов, освещавших лица рабочих и собравшегося всего населения прииска, раскрыло предо мной еще одну страницу из жизни и условий работы у мелких золотопромышленников.

На следующий день мы втроем спустились в шахту и осмотрели забой, у которого еще сохранились обугленные поленья и пепел. Дрова для пожога, очевидно, были сырые и горели медленнее, чем обычно, поэтому угоревший и ошибся в оценке времени. Мелкие золотинки в забое были видны. Подземные работы на этом прииске велись в вечной мерзлоте без водоотлива, работали в валенках. Сырость дров и отсутствие надзора за входом в шахту были поставлены в вину владельцу в заключении следствия, и его обязали, во-первых, уплатить пособие семье угоревшего, если таковая окажется, и, во-вторых, запирать спуск в шахту на замок после разжога дров и хранить ключ в конторе.

Горный инженер Штраус, узнав, что я собираюсь посетить остальные прииски дальней тайги, предложил мне присоединиться к их объезду (…).

Наш караван из 25 верховых и вьючных лошадей вытянулся длинной лентой, которая вилась то по редкому лесу и кустам на склонах долин, поднимаясь на водоразделы или спускаясь в долины, то двигалась медленно по болотистому дну долин, где вьючные лошади местами увязали до брюха, что вызывало остановки; казаки спешивались и помогали увязшей лошади подняться или развьючивали ее, вытаскивали из грязи и опять вьючили. В лесу вьюки нередко цеплялись за деревья и расстраивались, так что казакам было много работы. На склонах тропа также не везде была удобна для проезда; местами между переплетами корней зияли ямы с грязью, в которые лошадь должна была ступать. Гнус в виде комаров и мошки вился тучами над лошадьми и всадниками, лошади мотали головами, обмахивались хвостами, а люди ехали в черных сетках-комарниках, усиливавших духоту знойного и влажного летнего дня, или все время обмахивались эелеными ветками. Переезд занял целый день до сумерек, и все были разбиты усталостью, когда добрались до прииска и можно было снять комарники, расправить отекшие ноги, сбросить лишнюю одежду.

Читатель может спросить: как же по таким таежным тропам ездили старики, больные, вообще люди, не могущие держаться в седле? Их возили в волокушах. Это две длинные жерди, представляющие оглобли, в которые впрягают лошадь. Одни концы жердей укреплены в хомуте, другие тащатся по земле. Ближе к этим концам прикреплено между оглоблями сиденье вроде кресла, в которое садится пассажир, поставив ноги на дощечку, соединяющие оглобли. Пассажир правит лошадью, которая тащит волокушу концами оглобель по тропе; оглобли мешают лошади глубоко вязнуть в болоте. Если пассажир не может править сам, лошадь ведет за собой всадник, едущий впереди (…).

Я хотел посетить еще самую западную группу приисков на р. Кевакте и сделать маршрут с них до Лены и обратно, а окружной инженер и исправник торопились вернуться на главные прииски дальней тайги.

Из долины Тоноды я вскоре поднялся на Патомское нагорье, как называют всю местность по течению рек Таймендры, Тоноды и Хайварки и до верховий Большого Патома (…).

С этого водораздела мы спустились в долину Кевакты, которая по всему верхнему течению была уже выработана мелкими золотопромышленниками, открывшими здесь золото еще в семидесятых годах. Видны были старые разрезы, затопленные и превращенные в пруды, а еще чаще галечные (…) и торфяные отвалы. Несколько приисков еще работалось, и я смог осмотреть разрезы на них. Все россыпи этой долины были неглубокие и сравнительно небогатые, и нынешние владельцы больше пробивались торговлей из своих лавок, чем добычей золота, то есть наиболее жестокой эксплуатацией золотничников-старателей, которым платили только за каждый золотник добытого золота и давали квартиру и инструменты. Один из золотопромышленников, поляк, сосланный в Сибирь за восстание 1863 года, жаловался мне, что он уже 15 лет работает на Кевакте, но все еще не может рассчитаться со своими кредиторами за деньги, полученные от них на обстановку скромного дела. Таково вообще было положение мелких частных золотопромышленников в Сибири. В надежде на «фарт», то есть открытие богатой россыпи, не имея никаких геологических знаний и собственных средств на закупку и доставку инструментов и припасов, на наем рабочих, они брали их взаем у купцов, получали от них в долг товары, продукты, все это за ростовщические проценты и всю жизнь работали, в сущности, на этих кредиторов, если не удавалось случайно открыть богатое золото, которое позволяло сразу уплатить долги и стать независимым, получив оборотные средства (…).

Через Большой Патом мы переправили багаж на лодке, а лошадей вплавь и пошли вверх по долине речки Туюкан, в низовьях которой поднимались последние более высокие горы. Далее высоты резко понизились к Ленской плоской возвышенности, и неглубокие долины речек Пильки и Крестовки пролегали среди плоских гор, сплошь покрытых тайгой, и были сильно заболочены.

Здесь мы имели интересную встречу. Мы ехали лесом по тропе и впереди заметили несколько человек, которые, увидев нас, скрылись в кустах. Мой конюх рассмеялся:

— Это спиртоносы. Они увидели вашу форменную фуражку и светлые пуговицы, подумали, что едет горный исправник с конвоем, и спрятались.

— А чего им бояться его? — спросил я.

— Ну как же! Он бы отобрал у них спирт. Вольная продажа на приисках не дозволена.

Спиртоносы составляли отличительную черту приисковой жизни того времени. На приисках не было кабаков, никакой торговли вином во избежание спаиванья рабочих. Золотопромышленники могли иметь запас спирта пропорционально числу занятых ими рабочих, но не продавали его, а отпускали своим рабочим по крючку (жестяная мерка размером в небольшой стаканчик) ежедневно после работы. На крупных приисках был даже особый служащий, целовальник, отпускавший крючки рабочим по списку через окошечко в складе. На мелких приисках спирт отпускал сам хозяин (вспомним бутылки с красным перцем на речке Бульбухте). Золотничникам отпускали спирт в счет платы за золото. Дополнительными крючками поощряли работы в очень мокрых забоях. Но купить спирт или водку было негде. Поэтому и возник промысел спиртоносов.

Предприимчивые люди из крестьян, или мещан, или из бывших рабочих, имея некоторые средства, закупали в городах спирт и компаниями, редко в одиночку, переносили его в плоских жестянках на спине и груди по таежным тропам к приискам, где в хорошем укрытии устраивали свой стан и обменивали у рабочих, знавших тропы к стану, спирт на похищенное золото. Казаки горного надзора преследовали их и отнимали спирт и купленное золото (…).