27 марта Кадамосто покинул Порто-Санто и отправился на Мадейру, отстоявшую отсюда на сорок миль и в облачную погоду легко различимую с первого острова[51], и тут рассказчик ненадолго отвлекается, чтобы описать виденное и вдоволь поахать. Мадейра была колонизована под руководством и при содействии принца за двадцать четыре года до того и теперь густо населена португальскими колонистами. Едва ли о ее существовании знают за пределами Португалии. Название острова происходит «от его лесов», но первые поселенцы истребили большую их часть, огнем расчищая себе место.
Однажды весь остров был охвачен пожаром, и колонисты спасались, бросаясь в реки, и даже Зарко, главный открыватель, был вынужден со своей женой и детьми два дня и две ночи стоять в воде, прежде чем они снова смогла выйти на сушу.
Остров имеет в окружности сорок миль; подобно Порто-Санто, он лишен гавани, но располагает удобными для судов проходами к стоянкам; почва плодородна, хорошо орошается восемью реками, пересекающими остров. «Отсюда вывозят всякого рода резное дерево, отчего почти вся Португалия ныне красуется столами и прочим убранством из этого дерева».
«Проведав о великом изобилии воды на острове, принц повелел все свободное пространство засеять сахарным тростником и лозами, доставленными с Крита, которые хорошо принимаются в климате, столь подходящем для произрастания винограда; лозы сгибались под тяжестью кистей, и в Европу вывозили вино, как красное, так и белое, но в особенности красное. Виноград каждый год созревает приблизительно к Пасхе», и его урожай во времена Кадамосто, очевидно, представлял главный интерес для островитян, испытывавших удовольствие от эксперимента, «ибо никто прежде не прикладывал рук к этой земле».
От Мадейры каравелла прошла 320 миль до Канарских островов, о которых наш венецианец сообщает, что было их десять — семь освоенных и три все еще пустынных; а из семи четыре населены христианами, три же — даже теперь, спустя пятьдесят лет после покорения их Де Бетанкуром, язычниками. На этой земле не растут ни виноград, ни злак, ни фруктовые деревья, кроме красильных, идущих в Португалии на окраску одежд; можно еще вывозить козлятину и сыр и каким-нибудь образом использовать, фантазирует Кадамосто, диких ослов, которые стадами бродят по островам.
Каждый из этих Канарских островов отстоит от другого примерно на сорок миль; одни островитяне не понимают наречия других, своих соседей. Их поселки открыты и не имеют стен; на высочайших вершинах устроены наблюдательные башни, для того чтобы охранять жителей одной деревни от нападения другой, так как вооруженные наскоки — иногда мародерство, иногда серьезные внутренние распри — дело будничное.
Говоря о трех языческих островах, «которые и заселены более других», Кадамосто несколько задерживается при упоминании Тенериффе, «замечательного между земными островами и в ясный день могущего быть замеченным с расстояния в семьдесят испанских лиг, что равняется двумстам пятидесяти милям. Столь далеко он виден потому, что на нем имеется огромная алмазная скала наподобие пирамиды, камни которой пылают вроде горы Этны, и, по словам туземцев, она возвышается от основания на целых пятнадцать миль».
У туземцев нет железного оружия, но они сражаются камнями и деревянными ножами; они не носят одежд, кроме защитного панциря из козлиной кожи спереди и сзади. Домов у них нет, нет даже самых захудалых хижин, а живут они в горных пещерах, без веры, без бога. Одни поклоняются солнцу и месяцу или звездам; другие почитают каких-нибудь идолов; по общему соглашению, в их брачных обычаях вожди пользуются преимущественным правом; в могилах умерших вождей находится множество предметов религиозного жертвоприношения. Островитяне искушены лишь в метании камней, если не считать их умения лазать по горам и сноровки в беге и всяких телесных упражнениях, которой природа наделила канарцев куда больше, нежели остальных смертных.
Они красят тело соком растений во все цвета и почитают за высшее совершенство, если их кожа разукрашена, точно картина.
От Канар Кадамосто направился к мысу Бланко, в сторону материка, за Бохадор, «в направлении Эфиопии», мимо залива и островов Аргона, где матросы обнаружили такое количество морских птиц, что привезли домой два полных трюма. И здесь следует заметить, говорит повествователь, что, двигаясь от областей Кадиса к Эфиопии, к югу, вы не встретите ничего, кроме пустыни, пока не дойдете до мыса Кантин, от которого рукой подать до мыса Бланко. Эти южные районы тянутся до границ страны негров, и хорошо, если это великое пространство белой и бесплодной земли, покрытой песком, мертвенно-ровной, удается преодолеть за шестьдесят дней. У мыса Бланко над равниной начинают подниматься холмы; мыс этот впервые открыли португальцы, на нем же нет ничего, кроме песка, ни травинки, ни деревца. Он виден издалека благодаря своим резким треугольным очертаниям и трем, можно сказать, пирамидам на гребне, каждая в миле от соседней. Чуть поодаль этой великой пустыни начинается широкое море и удивительное стечение рек, которого одни исследователи и сумели достичь. У мыса Бланко имеются базар арабских торговцев, становище верблюдов и караванов, приходящих из глубины материка и тех, что идут мимо мыса из земли негров в Берберию Северной Африки. Понятно, что на такой тощей, каменистой земле невозможно вырастить ни винограда, ни злаков; у туземцев имеются волы и козы, но очень мало; верблюжье и всякое другое молоко — единственное их питье; что же до религии, то несчастные поклоняются Магомету и отчаянно ненавидят христиан. Еще больше поразило венецианского купца то, что торговцы в этих местах имеют множество верблюдов, навьюченных медью, серебром и даже золотом, доставляемыми от негров к народам европейских областей.
Обитатели мыса Бланко черны, как кроты, носят белые свободные одежды на манер мавританских и тюрбан, уложенный вокруг головы; и, разумеется, множество арабов непрестанно толкутся возле мыса и Аргенской бухты, желая торговать с кораблями инфанта, особенно серебром, зерном и тканями, но прежде всего рабами и золотом. Для того чтобы поощрить эту коммерцию, принц немного раньше (в 1448 г.) построил в бухте форт, и ежегодно заходившие сюда португальские каравеллы пользовались его защитой и обменивали негритянских невольников, пойманных южнее, на арабских лошадей (за одну лошадь десять-пятнадцать рабов) или на шелка и ткани из Марокко и Гранады, из Туниса и из всей Берберии. В свою очередь, арабы продавали рабов, пригоняемых из глубин материка в Арген к португальцам, всего около тысячи в год, так что европейцы, обычно разорявшие все это побережье вплоть до Сенегала, теперь нашли, что торговать выгоднее.
Упоминание о Сенегале переносит Кадамосто к следующему этапу его путешествия, к Великой Реке[52], «что отделяет азансгайцев, темнокожих мавров, от первого царства негров».
Затем Кадамосто определяет азанегайцев более точно: люди цвета среднего между черным и пепельным, которых португальцы некогда разоряли и порабощали и с которыми теперь они вполне мирно торгуют, ибо принц не велит причинять им зла, желая лишь подчинить их закону Христа. В настоящее же время они находятся в сомнении, «присоединиться ли им к нашей вере или отдать себя Магомету в рабство». Но это отвратительная раса, продолжает путешественник, все они низкие и презренные люди, лжецы и коварные мошенники, нескладные телом, со зловонным дыханием, хотя надо признать, что они, как бы из приличия, прикрывают уста, считая их настоящей клоакой и выгребной ямой нечистот. Они смазывают волосы скверно пахнущим салом и считают это за большую доблесть. Еще причудливее выглядят их грубые, тучные женщины, у которых груди обычно бывают обезображены: для того чтобы они свисали возможно ниже, к семнадцати годам их вытягивают веревкой.
Невежественные и грубые, они не знают иных христианских народов, кроме португальцев, которые вот уже четырнадцать лет порабощают и разоряют их. Достоверно, что, когда они в первый раз увидали проплывающие вдоль берегов корабли дона Генриха, они решили, что это птицы, прилетевшие издалека и рассекающие воздух белыми крыльями. Когда матросы убрали паруса и начали грести к берегу, туземцы изменили свое мнение и решили, что это рыбы; иные из тех, кто впервые увидел корабли ночью, были убеждены, что это призраки. Когда становилось возможно разглядеть людей на борту, бывало много споров о том, могут ли они быть смертными; все толпились на берегу, тупо глазея на новое чудо.