Миндаль оделся листьями, другие деревья были в цвету.

Думал Решеид: — Кто-нибудь двадцать тысяч даст, опять не отдам.

Оглянулся назад. Высоко поднялись. Синее море, как стена стало. Красиво было смотреть. Только не подумал об этом Решеид-ага, о другом думал.

— Как много добра даром пропадает. Когда кушают люди, сколько сала на тазу остается…

Мяукнула у плетня кэдэ, кошка.

— Отчего кэди эти, например, нельзя есть? Ну, сам не ешь, гостей можно накормить. Прибавить курдюку — хороший пилав будет.

Приехал домой, рассказал Назлы, что думал по дороге. Смеялась Назлы.

— Вот хорошо. Непременно сделаем так. Соберем соседских кошек. Сама резать буду. Позовем гостей из Шумы!

Рад был Решеид посмеяться над шуминцами.

Давно хотел их наказать за то, что не продали ему леса.

— Сделаем. Только смотри, никому не говори.

Пропала кошка у одного, у другого. Мало ли куда могла забежать. Не удивились.

Удивились, что Решеид-ага гостей из Шумы позвал всех, кто бороду запустил.

— Не даром.

Подала Назлы плов. Дымился рис, только немножко неприятный запах был. Точно кошка близко ночевала. Однако шуминцы ели, некоторые даже хвалили.

— А ты отчего сам не ешь? — угощала Назлы отца.

— Попробовал бы, как я приготовила.

Отплюнулся в сторону Решеид, смолчал. А шуминцы хвалили.

— Хорошая хозяйка у тебя дочь, ох, хорошая, в тебя вся пошла.

И много еще другого говорили хозяину. Только икнул один и показалось ему, что в животе у него мяукнула кошка.

Слышали другие, подумали:

— Обрадовался человек, что в гостях объелся.

Однако, когда на ночь вернулись в Шумы, не у одного, у всех замяукало в животе.

Не спали всю ночь, мучились, точно кто царапал внутри. А старый Асан чуть не умер.

— Да что ты, кошку что ли съел, — сердился на него сын, потому что тот не давал ему спать.

И подумал Асан — не посмеялся ли в самом деле над ними Решеид-ага, не накормил ли дрянью.

А наутро вся деревня узнала, что накормил Решеид-ага людей пилавом из кэдэ.

Шли мимо два демерджинца и посмеялись над глупостью шуминцев.

Обрадовались, кошатины наелись. Мяу, мяу!

И стало от всех шуминцев после этих слов пахнуть кошками. И через месяц, и через год, и через десять лет, и даже, теперь не прошло. Если едешь мимо Шумы — слышишь кошку.

Может быть, что и прибавил; не прибавишь — хорошо не расскажешь.

— Артмасы — ганиме.

Только одно правда. Если проезжаешь по шоссе мимо Шумы, не дай Бог сказать «мяу». Лучше молчи.

Хорошо, если тебя обругают, или плюнут, случится топор, и топор вдогонку полетит. А не веришь — испытай сам. Крикни, проезжая, «мяу».

Посмотришь, что выйдет.

Легенда относится к тому времени, когда побережье Крыма от Судака до Балаклавы находилось в руках греков, а вся степная часть полуострова — во власти татар, пришедших в Крым в XIII веке. В тот период до утверждения династии Гиреев главным центром татарского владычества был город Солгат (ныне Старый Крым). Отсюда золотоордынские ханы связывались с египетско-мамелюкским султаном. Ханский дворец был построен на берегу реки Серен-су, протекающей в южной части города. Здание существовало до конца XVIII века, теперь от дворца остались развалины внешней стены.

Тудан-Магу-Хан — лицо историческое. Это он отправлял в Египет посольства с просьбой пожаловать ему какой-нибудь мусульманский титул. Ханы не всегда жили в Солгате, в их отсутствие городом правили наместники. Одним из таких наместников являлся Черкез-бей.

Балаклава (Чембало) — средневековая крепость под Севастополем.

Туды-Мангу-хан был похож на быка с вывороченным брюхом; к тому же он был хромой и кривил на один глаз.

И все дети вышли в отца; одна Гюляш-Ханым росла красавицей. Но Туды-Мангу-хан говорил, что она одна похожа на него.

Самые умные люди часто заблуждаются.

В Солгатском дворце хана жило триста жен, но мать Гюляш-Ханым занимала целую половину, потому что Туды-Мангу-хан любил и боялся её.

Когда она была зла, запиралась у себя, тогда боялся её хан и ждал, когда позовёт.

Знал, каков бывает нрав у женщины, когда войдешь к ней не вовремя.

А в народе говорили, будто ханша запирается неспроста. Обернувшись птицей, улетает из Солгатского дворца в Арпагский лес, где кочует цыганский табор Ибрагима.

Попытался было сказать об этом Туды-Мангу-хану главный евнух, но побелело от гнева ханское око и длинный чубук раскололся о макушку старика.

Помнил хорошо хан, что вместе с Гюляш-Ханым пришла к нему удача, — так наворожила её мать. И любил хан цыганку-жену, потому что первым красавцем называла она его, когда хотела угодить.

Улыбался тогда Туды-Мангу-хан, и лицо его казалось чебуреком, который сочнел в курдючном сале.

И всегда, когда хан шёл на Ор, он брал с собой Гюляш-Ханым — на счастье, чтобы досталось побольше добычи, и была она поценнее.

Один раз добыл столько, что понадобилось сто арб.

Была удача большая, потому что Гюляш-Ханым не оставляла хана, даже когда он скакал на коне.

Но арбы шли медленно, а хану хотелось поскорей домой. Позвал он Черкес-бея и поручил ему казну и Гюляш-Ханым, а сам ускакал с отрядом в Солгат.

Весел был хан, довольны были жены. Скоро привезут дары.

Только не всегда случается так, как думаешь.

Красив был Черкес-бей, строен, как тополь, смел, как барс, в глазах купалась сама сладость. А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьётся сердце, когда близко красавец.

Взглянула Гюляш-Ханым на Черкес-бея и решила остаться с ним, — обратилась в червонец. Покатился червонец к ногам бея, поднял он его, но не положил его к себе, — был честен Черкес-бей, а запер червонец в ханскую казну.

Честным поступком не всем угодишь.

А ночью напал на Черкес-бея балаклавский князь, отнял арбы, захватил казну.

Еле успел спастись Черкес-бей с немногими всадниками.

И повезли Гюляш-Ханым с червонцами в Балаклаву.

В верхней башне замка жил греческий князь.

К нему и принесли казну.

Открыл князь казну и начал хохотать. Вместо червонцев — в казне звенел рой золотых пчел.

— Нашел, что возить в казне глупый Туды-Мангу-хан!

Вылетел рой, поднялся к верхнему окну; но одна пчела закружилась около князя и ужалила его прямо в губы.

Поцелуй красавицы не всегда проходит даром.

Отмахнулся князь и задел крыло пчелы. Упала пчела на пол, а вокруг неё посыпались червонцами все остальные.

Поднял от удивления высокую бровь балаклавский князь и ахнул: вместо пчелы у ног его сидела, улыбаясь, ханская дочь; загляделась на него.

Был красив Черкес-бей, а этот еще лучше. Светилось на лице его благородство, и в глазах горела страсть.

Околдовало его волшебство женской красоты, и оттолкнул юноша ногой груду золота.

Когда молод человек, глаза лучше смотрят, чем думает голова.

Схватил ханшу на руки и унёс к себе.

Три дня напрасно стучали к нему старейшины, напрасно предупреждали, что выступило из Солгата ханское войско.

Напиток любви самый пьяный из всех; дуреет от него человек.

А на четвертый день улетела Гюляш-Ханым из башни. Обернулась птицей и улетела к своим, узнала, что приближается к Балаклаве Черкес-бей.

Скакал на белом коне Черкес-бей впереди своих всадников и, услышав в стороне женский стон, задержал коня.

В кустах лежала Гюляш-Ханым, плакала и жаловалась, что обидел её балаклавский князь, надругался над ней и бросил на дороге.

— Никто не возьмет теперь замуж.

— Я возьму, — воскликнул Черкес-бей, — а за твою печаль заплатит головой балаклавский князь.

И думала Гюляш-Ханым по дороге в Солгат — кто лучше, один или другой, и хорошо бы взять в мужья обоих, и князя и бея и еще цыгана Ибрагима, о котором хорошо рассказывает мать.

Когда имеешь много, хочется ещё больше.

А балаклавский князь искал повсюду Гюляш-Ханым и, когда не нашёл у себя, пошёл, одевшись цыганкой, искать в ханской земле.