— Что ты станешь делать со всеми этими деньгами, Гарри? — спросила она. — Тоже будешь, как он, валять дурака?

Гарри улыбнулся.

— Не беспокойтесь, он всех нас переживет.

Все четыре писательницы жили в Восточном Бронксе, и Гарри развозил их по домам. Я сидел впереди рядом с ним. Выпало так много снега, что Гарри с трудом проезжал по переулкам, на которых они жили. Как какой-нибудь извозчик в покинутой нами стране, он переносил каждую из писательниц через снежные сугробы и ставил на ступеньки крыльца. Все это время Гарри молчал. Но когда он выехал на Симен-авеню, он сказал:

— Ну вот и настал Новый год.

— Я слышал, вы специалист по приготовлению карнацлехов, — сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.

Гарри тотчас разговорился.

— Здесь не надо никакого уменья. Если есть хорошее мясо, и ты знаешь, чем его приправить, они сами выходят на славу. У вас в Польше евреи ходили к своим раввинам. В Литве они учились в ешивах. А мы в Бессарабии ели мамалыгу и карнацлехи, и еще мы пили вино. Там Пурим[44] длился круглый год. Борис назвал меня невежей. Я не невежа. Я ходил в хедер, и по пятницам знал свою главу из Пятикнижия лучше его. Но здесь в Америке он слегка подучился английскому, а у меня не хватило на это терпения. Идиш я знаю лучше, чем он. И на что мне гражданство? Здесь никто не спрашивает паспорт. Он занялся бизнесом, а я работал в лавке. Несколько лет мы вовсе не встречались. Когда я пришел к нему, у него была жена по имени Генриетта — гарпия, стерва. «Где ты нашел этакую Ксантиппу[45]?» — спросил я его. «Гершель, — ответил он, — я был слеп. Помоги мне, ибо, если ты мне не поможешь, она сведет меня в могилу». Они еще не разошлись тогда. У него была контора, и я переехал туда. Он уже нажил язву желудка от Генриеттиных харчей — она все переперчивала. Кто знает, может быть, она хотела отравить его. В конторе была газовая плита, и я стал ему готовить. У него есть права, но он не может водить машину. Когда он ведет машину, он попадает в аварии, так что я стал его шофером. Я знаю дорожные знаки, вовсе не нужно, чтоб он мне их пояснял. Раз проехав по дороге, я могу узнать ее даже среди ночи. Мы стали как братья — даже ближе. Он позволял Генриетте терзать себя еще пару лет, и всего она родила ему двух дочерей и одного сына. Ничего путного из детей не вышло. Его старшая дочь пять раз разводилась. Другая — злющая старая дева. Сын стал адвокатом при гангстерах. Прежде чем идти на дело, эти головорезы являются к нему, и он учит их, как перехитрить закон. Борис сказал, что я украл лошадь. Я не крал ее. Это была лошадь моего отца. О чем я бишь? Эта Генриетта ни за что не давала ему развод. Зачем ей разводиться с ним, когда она может получить от него все, что хочет? Теперь стало легче избавиться от дурной жены. А в те времена любую енту здесь в Америке считали прям-таки за леди, и ей ничего не стоило поставить своего мужа перед судьей. Борис помешан на женщинах, но меня они не прельщают. Большинство женщин — золотоискательницы. Все, что им надо, — это твои деньги. Мне не по душе их уловки, но Борис любит, чтобы его водили за нос. Он вечно попадается на удочку писательницам, художницам, актрисам и так далее. Когда они донимают его своими гладкими речами из книг, он теряет разум. Расставшись с Генриеттой, Борис переехал в квартиру на Парк-авеню, а я оставил контору и поселился с ним. Сколько раз, приходя домой, он кричал: «Гарри, я больше не могу! Они фальшивы, как языческие боги!» «Избавься от них», — говорил я. Он падал на колени и клялся своим покойным отцом, что пошлет их к чертям, но на следующий день снова был с одной из них.

«Евнух» — так он меня назвал. Я не евнух. Я нормальный мужчина. Женщины любили во мне меня, а не мои чеки. Откуда у меня чеки? Борис помешан на деньгах. Но по мне дружба дороже миллионов. Я работаю на него даром, как библейский раб. Все, что мне надо, — это чтобы он пустил меня на порог и чтобы у меня в ушах звенело от его крика. Я ничего не получил от него, кроме хлеба, который ем, и постели, в которой сплю. Была одна девушка, которая мне нравилась, и у нас все могло сладиться, но, когда Борис услышал об этом, он устроил такой шум, словно я собираюсь убить его. «И ты можешь так поступить со мной!» — кричал он. Он обещал сделать меня партнером в деле — что угодно. Он надоедал мне до того, что у меня холодели ноги. Я не любитель книг, но мне всегда нравился театр. Я водил ее в еврейский театр. Я видел всех: Адлера, Томашевскую, Кесслера. Мы с ней были, как говорится, одних мыслей, но я дал Борису разлучить нас. У меня слабый характер. А он настолько же силен, насколько я слаб. Он может заставить вас сделать все, что ему заблагорассудится. Он заставлял жен бросать своих мужей. Он заставлял почтенных матрон вступать с ним в связь. Эта Перл Лейпцигер всего лишь пятое колесо в телеге. Многие его девочки состарились и умерли. Другие болеют. Одну из них он устроил в какую-то клинику. Он хвалится своим желудком. Но беда в том, что его язва так и не зажила. К тому же у него высокое давление. Другой бы на его месте давным-давно умер, но он решил жить до ста лет, а если он что-нибудь решил, то так тому и быть. Была одна актриса по имени Розалия Карп, красивая женщина, настоящая примадонна. У нее был такой голос, что его было слышно на половине Второй авеню. Когда она выходила на сцену и играла Клеопатру, все мужчины влюблялись в нее. В те дни Борис обычно рассказывал мне обо всем. У него не было от меня никаких секретов. Однажды вечером он пришел домой из театра и сказал: «Гарри, я влюбился в Розалию Карп». «Мазал-тов[46],— сказал я, — этого тебе как раз недоставало». «А в чем дело? — спросил он. — Она создана для мужчин, а не для архангела Гавриила». В те годы, если Борис попадался на удочку какой-нибудь женщине, он все время посылал ей подарки — огромные букеты цветов, коробки шоколада, даже меха. Конечно, посредником был я, и трудно сказать, сколько раз Розалия Карп оскорбляла меня. Она даже грозилась позвать директора. Однажды она сказала: «Что ему надо от меня? Мне нет до него дела». Потом она улыбнулась: «Если бы я очутилась на острове с вами двумя, как ты думаешь, кого бы я выбрала?» На этот раз она говорила со мной ласково и пользовалась всеми своими женскими уловками. Всякий на моем месте знал бы, что делать. Но вероломство не в моем характере.

— Чем же все кончилось — досталась она Борису? — спросил я.

— Что за вопрос! А два года спустя он прогнал ее вон. Таков уж Борис Лемкин.

Машина остановилась возле моего дома у Сентрал-Парк-Уэст. Я хотел выйти, но Гарри сказал:

— Погодите еще немного.

Предрассветная тишина повисла над Нью-Йорком. В светофорах менялся свет, но ни единой машины не проезжало. Гарри сидел, погрузившись в раздумье. Казалось, он постиг, в чем загадка его существования, и теперь пытался разрешить ее. Затем он сказал, обращаясь ко мне и к себе самому:

— Разве можно достать утку сейчас, глухой ночью? Нельзя.

Прошло почти три года. Раз пополудни, сидя в своей конторе за корректурой, я увидел Гарри. Его волосы стали белыми, как платина, но он по-прежнему выглядел молодо. Он сказал:

— Бьюсь об заклад, что вы меня не узнаете. Но…

— Я вас очень хорошо помню, Гарри.

— Я полагаю, вы знаете, что Борис уже больше года как умер.

— Да, знаю, садитесь. Как поживаете?

— О, прекрасно. Все хорошо.

— Я даже знаю, что Борис не оставил вам ни гроша, — сказал я и сейчас же пожалел о том, что произнес эти слова.

Гарри застенчиво улыбнулся.

— Он никому ничего не оставил — ни Перл, никому. Все эти годы он только и говорил о завещании, но так и не составил его. Добрую половину состояния забрал дядя Сэм, а остальное досталось жене, этой стерве, и его детям. Сын, который стряпчий, примчался наутро после смерти отца и вышвырнул меня из квартиры. Он даже пытался ухватить кое-что из моих вещей. Но, как видите, я не умер; я зарабатываю себе на хлеб.