— Веник, отстань!

Поскотин попытался продолжить поиски следов добрых дел, но его подпорченное алкоголем подсознание услужливо подсовывало сюжеты лихих студенческих вечеринок, обиды брошенных женщин, провалы в вербовочной работе и прочие малоутешительные моменты его биографии. «Чёрт! — выругался он про себя. — Завтра же начну новую жизнь! Утром — на зарядку и следом — холодный душ!» Исполненный решимости, Герман даже вынул из кармана картонку с номером телефона и попытался его смять, но согретая в руках памятка из другого мира вдруг жалобно пахнула волнующим ароматом и молодой человек замер, воскрешая в памяти эпизоды прошедшего вечера.

— Послушай, старина! Вернёмся на место — по двадцать грамм примем? — прервал его душевные метания прилипчивый, как стадо обезьян, Веник.

Поскотин выразительно посмотрел на друга и промолчал.

— Понял! Значит — по соточке!

Расстроенный приятель хотел было продемонстрировать твёрдость характера, но взглянув на сияющего истукана, буркнул: «По пятьдесят!» Остаток пути, уткнувшись головой в холодное стекло автобуса, он безуспешно пытался представить детали будущей праведной жизни, но лёгкий запах «Пани Валевской» вновь и вновь возвращал его к сладостным воспоминаниям.

Утром следующего дня Герман начал с основательной зарядки: долго разминался, потом десять минут насиловал турник и сделал пять кругов вокруг объекта. Начало праведной жизни его воодушевило. Он даже вознамерился принять холодный душ, но выбросив ладони под ледяные струи, успел лишь жалобно ойкнуть и тут же включил горячую воду. После водных процедур и завтрака ему нестерпимо захотелось спать. Поэтому на первом занятии по марксистко-ленинской философии он дремал, будучи уверенным, что молодой майор-философ, восхищавшийся его умением забалтывать любую тему, будет к нему снисходителен.

В целом, профессорско-преподавательский состав Института, в котором учился Герман и его товарищи, был представлен в основном бывшими разведчиками, по тем или иным причинам вынужденным оставить оперативную работу. Среди них были и те, кто «сошёл с дистанции», и те, кому зарубежные спецслужбы позволили дослужиться до полной календарной выслуги. Как правило, это были седые «зубры», возраст которых зашкаливал за шестьдесят. Эти неугомонные старики, обладатели орденских иконостасов, отдали свои лучшие годы службе во внешней разведке и с тем же энтузиазмом, с каким вербовали интеллектуальную элиту Запада, они учили молодёжь азам древнейшей профессии. Отличительной чертой советских разведчиков было раннее поседение волос. Мало кто вдавался в причины этого феномена. Возможно, их седина была следствием колоссального напряжения во время работы за кордоном, когда приходилось помимо выуживания чужих секретов ещё и работать «за того парня», исполняя в полном объёме обязанности по ведомству прикрытия. Если раннюю седину приравнять к болезни, то следующим недугом, по частоте его проявления, были латентный алкоголизм и цирроз печени.

Особняком стояли молодые преподаватели, основное достоинство которых ограничивалось высокородным происхождением. Многочисленные дети, внуки, племянники, невестки, золовки, шурины, девери и даже байстрюки числились на преподавательских должностях, постепенно расползаясь как плесень по ещё недавно румяному разведывательному пирогу.

Уютную нишу в системе специального образования занимали работники вспомогательных служб: технари, медики, психологи и физкультурные работники. Санчасть была отстойником, в котором как опарыши на пахучем субстрате, копошились самые нерадивые выпускники медицинских вузов, восполняя отсутствие профессионализма многомудрыми беседами с пациентами. Ведомственные технари, будто тараканы за плинтусом, обитали в своих многочисленных коморках-лабораториях, обставленных диковинной техникой и современным импортным оборудованием, прячась за которые они без помех могли предаваться любимым занятиям, не имеющим ничего общего с учебным процессом.

Выспавшись на семинаре по философии, Поскотин в хорошем расположении духа отправился со своею группой на занятия по Научному Коммунизму, который вёл полковник Бекмамбетов, высокий узбек с огромной головой и тяжёлым взглядом. Он, как и большинство его коллег, был из числа «погорельцев» — «засвеченных» перед зарубежными спецслужбами разведчиков. Бекмамбетов, медленно вышагивал между столами, скрипя дубовым паркетом и сопровождая всепроникающие идеи Маркса и Ленина шумным дыханием тучного человека. Слушатели строчили в тетрадях, заполняя листы неоспоримыми аргументами превосходства рабочего класса над несознательной частью остального человечества. Со стен за учебным процессом наблюдали портреты классиков и затесавшийся между ними Юрий Андропов. Книжные полки, заполненные аскетическими шпалерами никогда не читанных полных собраний сочинений и справочной литературы, придавали просторному кабинету оттенок храмового величия и торжественности.

Герман, уже три с лишним часа продолжавший «праведную» жизнь, скрипел авторучкой, выделяя наиболее значимые моменты нетленного наследия цветным фломастером. Мочалин, сидевший рядом, с гримасой презрения наблюдал за другом, занося в свою тетрадь короткие строки, состоящие из понятных только ему сокращений. «Диктатура пролетариата не есть окончание классовой борьбы, — с лёгким восточным акцентом читал выдержку из ленинской работы полковник Бекмамбетов, — а есть продолжение её в новых формах». Оторвавшись от раскрытого синего тома, он поднял голову и оглядел класс. Герман строчил как пулемёт. Потом быстро поменял ручку на фломастер и подчеркнул словосочетание «есть продолжение», но немного подумав, выделил и всю последнюю фразу, после чего посмотрел в тетрадь друга. «Дик. пр. не е кл-бор, а пр. новоформ» — значилось сказанное полковником в интерпретации его друга.«…но не уничтоженной, не исчезнувшей, не переставшей оказывать сопротивление, против усилившей своё сопротивление буржуазии», — гудел Бекмамбетов.«…не у, не и, не пэ, не пер со-бур» — как в разбитом туалетном зеркале отражалось великое наследие в конспекте Вениамина. Герман не выдержал и, оторвавшись от своих каллиграфических штудий, уставился в тетрадь соседа. Мочалин, сменив презрительное выражение на лёгкую ухмылку, вывел новый перл: «Ди прол е фор союз ме пр и не пр типа бур и кр-ин». В это время полковник как раз завершал очередную ленинскую сентенцию. Его приятель не выдержал и залился тихим счастливым смехом.

— Майор Поскотин! — прервал его ликование Бекмамбетов, — вам ленинские слова кажутся смешными?

— Никак нет, Садруддин Сайфутдинович! Даже наоборот…

— Что значит — «наоборот»?

— Ну… типа, печальными, товарищ полковник!

— ?!

— Понимаете, Садруддин Сайфуддинович, наш пролетариат в отсутствии классовой борьбы совсем оскотинился. Ведёт себя как стадо бабуинов. Энгельс что говорил? «Труд сделал из обезьяны человека». Следовательно, если пролетарий перестаёт трудиться, он может снова превратиться в обезьяну. Этим вопросом всерьез озаботились наши противники, демонстрируя звериный оскал империализма.

— Товарищ Поскотин, — прервал его преподаватель, — не разводите демагогию, говорите по существу!

— Я стараюсь, товарищ полковник. Могу пример привести. Вот обратите внимание на кровавого диктатора Ли Куан Ю в Сингапуре. Этот мракобес…

— Герман Николаевич!

— Виноват… Этот диктатор безжалостно стерилизует всех пролетариев, с врожденными заболеваниями, преступными наклонностями и просто не желающих работать. А еще он бросает в тюрьмы всех, кто мочится в лифтах, пьянствует и плюётся в общественных местах…

— Товарищ майор, прекратите паясничать!

— Даже не думал, Садруддин Сайфуддинович! Я просто хочу оттенить гуманизм нашего общества. У нас таких берут на поруки и путем перевоспитания снова делают из обезьяны человека! К примеру, хозяин моей квартиры, — Герман краем глаза уловил радостное выражение лица своих друзей, — плоть от плоти рабочего класса! Но, как и большинство в нашей стране, не желает работать, строит из себя интеллигента и целыми днями гоняет «зелёного змия».