— Как же это вы просвистали Артур, братцы? — спрашивал он у солдат-портартурцев, возвращавшихся из плена и оседавших в ожидании отправки домой в казармах частей Владивостокского гарнизона.

— Ты, паря, молод, глуп… — злобно отвечал высокий солдат в серой распахнутой шинели, некогда белой, а нынче серой гимнастерке. — Не мы просвистали Артур, а генералы-изменщики…

И собирался вокруг артурца кружок молодых матросов, и слушали хлопцы удивительные были о героях-артиллеристах Электрического утеса, моряках «Варяга», пехотинцах, показавших чудеса храбрости под Мукденом. И о генералах и адмиралах слушали они – о патриотах, таких как Белый и Макаров, и о Стесселе и Куропаткине, которые были если не предателями, то дураками и лоботрясами. И о том, что у японца ружья да пушки – куда русским, и тех у нас не хватало, а вместо них иконы слали на позиции… И судорожно сжимались кулаки матроса, в ярости катались на скулах желваки.

— Вот оно что, а нам-то унтер совсем другое…

— А ты не слухай тыловых шкур! Покормили бы они вшей в окопах да понюхали вонючего японского пороха шимозы – другое бы запели…

А вторым потрясением для Ивана Рублёва было 9 января нынешнего девятьсот пятого года. Царь стрелял в народ! Вернее, солдаты по его приказу стреляли. У Ивана сузились и без того узкие глаза. Его вдруг ожгло: а ведь и он мог быть одним из этих солдат, потому что его сначала хотели отправить служить в Питер в Семёновский полк. И он, Иван, стрелял бы в мирных, в русских, в своих же?! Да ни в жизнь! А может… может, и стрелял бы… Царю присягал? Присягал. Вот он перед тобой враг внутренний – пли!

Путалось всё в голове у Ивана. Всё чаще он задумывался о жизни, всё менее усердно стал нести службу и всё больше получать зуботычин от унтера Семерикова и командира роты лейтенанта Савицкого – матросу думать не положено!

Иван, как уже было сказано, не интересовался политикой, но когда узнал, что октябрьскую стачку – всероссийскую бузу, по его выражению, – начали московские печатники, то даже загордился в казарме: вот, мол, знай наших, типографских!

И вот сегодня напечатали манифест о свободе! Какая же свобода объявлена в нём? Наверное, такая, чтоб не горбатиться на заводах и фабриках по 10-12 часов, получая гроши, как поётся о том в частушке:

Ты работай, как хошь,

От нужды не уйдёшь,

А как век доживёшь,

Как собака помрёшь!

Такая, чтоб можно было, не боясь нагаек и пуль, собраться миром и потолковать о своём житьишке; такая, чтоб солдат и матросов не мордовало офицерьё, считало их за людей и кормило хотя бы немного лучше, чем собак…Такую, верно, свободу объявил струхнувший царь-батюшка? Какую же иначе?

Иван вздохнул, очнулся от раздумий – и вовремя: из-за поворота показалась кавалькада колясок, пролеток, экипажей и верховых – военный губернатор Флуг со свитой возвращался с ипподрома.

Блестящий кортеж двигался по Светланской; в лучах уходящего на покой солнца сверкало золото погон и аксельбантов, серебро шпор и палашей, алели лампасы и околыши. Дамы своими изысканными туалетами, созданными не без помощи процветающей в городе контрабанды, дополняли это великолепие. Кортеж напоминал кильватерный строй эскадры, где за флагманом – губернаторским экипажем – следовали сначала «корабли» первого ранга: коляски генералов и адмиралов, затем – второго ранга, сиречь полковники, подполковники и кавторанги. Замыкали колонну мичманы и лейтенанты, иностранные дипломаты и репортеры. «Эскадре», как подобает, отдавались почести: козыряли офицеры, фланирующие по тротуарам, и городовые, столбами застывшие на углах; улыбались и делали ручкой знакомые дамы полусвета; кланялись китайцы и корейцы; вытягивались и ели глазами начальство нижние чины. Не было только салюта, но в тот день Владивосток его наслушался предостаточно.

Несколько самых роскошных колясок остановилось у губернаторского особняка, остальные покатили дальше. Генералы и госпожа Флуг вошли в дом, привычно не заметив вытянувшегося и взметнувшего винтовку «на караул» матроса. В фойе швейцар в бороде и ливрее и горничная Аннушка приняли у гостей фуражки, шинели и палаши. Горбоносый генерал Казбек не преминул подержать костлявыми пальцами круглый девичий подбородок горничной: «Ах, розанчик!»

— Прошу простить меня, господа, мы покинем вас на некоторое время, — обратился губернатор к гостям. — Надеюсь, Аглая Кирилловна не даст вам скучать.

Флуг подхватил под локоть коменданта крепости Казбека и увлек его в свой кабинет. Подполковник жандармской службы Завалович последовал за ними. Госпожа Флуг, шурша парчой своего необъятного платья, повела гостей в столовую, где их ждал легкий ужин а-ля фуршет.

Мебель в кабинете военного губернатора была тяжёлой, массивной, надёжной: дубовый двухтумбовый стол, словно Дворцовая площадь, обтянутая зелёным сукном, у края которой возвышался подобно Зимнему дворцу мраморный чернильный прибор, слева стоял телефон, справа – массивные часы с бронзовым Посейдоном, опирающимся на циферблат; из пенала уральского малахита высовывали острые жала карандаши. Чёрные глубокие кресла могли бы принять в свои кожаные недра не менее двух человек средней упитанности. На стене в широком золочёном багете император во весь рост. В противоположном от стола углу высокий, почти до потолка, камин с лепным изображением сценки из пасторали; на его чёрной мраморной доске два литых серебряных канделябра.

— Прошу садиться, господа!

Губернатор и жандарм погрузились в кресла, стоящие по обе стороны стола. Казбек остался стоять у камина, он курил, с интересом разглядывая изображённую на нём пухленькую пастушку, кормящую козлёнка, и всем своим видом давал понять, что предстоящий разговор с Заваловичем ему безразличен.

Какое-то время Флуг и Завалович молча смотрели друг на друга. Они были похожи как две тумбы одного стола – массивные, малоподвижные, с мясистыми лицами, которым поднятые брови и опущенные углы губ придавали властное, надменное выражение.

Они недолюбливали друг друга. Военный губернатор не без оснований считал профессию жандарма малопочтенной и в мыслях называл Заваловича «жирной бездарной ищейкой». Подполковник же, мучительно завидуя высокому положению губернатора, ругал его про себя «жирным бездельником, удельным князем и гнилым либералом» – последнюю кличку Флуг вряд ли заслуживал. Кроме того, Завалович, обязанный по долгу службы подозревать всех и вся, не мог забыть, что в доме, где он сейчас находится, перед войной служил под видом повара японский разведчик маркиз Муто, так же как в Порт-Артуре русским генералам прислуживал знаменитый разведчик барон Танака.

И тем не менее губернатор и жандарм не могли обойтись друг без друга. Это были две тумбы, на которых держались государственный порядок и общественное спокойствие в Приморской области – форпосте России на Тихом океане.

Правда, был ещё комендант Владивостокской крепости генерал-лейтенант Казбек, но от этого проку было мало: ограниченный солдафон и беспробудный пьяница, которого держали только за старые заслуги, венцом комендантской деятельности которого был идиотский приказ, воспрещающий нижним чинам гарнизона ходить по нечётной стороне Светланской, ездить на извозчиках и заходить в городской парк.

— Итак, мы слушаем вас, господин подполковник. — сказал Флуг.

— Я попросил аудиенции с тем, чтобы доложить вашему превосходительству, а также господину коменданту об обстановке в крепости. Обнародование высочайшего манифеста вызвало среди населения и в войсках нездоровое оживление: происходят многочисленные митинги, на которых произносятся речи противоправительственного содержания, подняли головы различного рода преступные элементы, совершаются провокационные выступления против властей… Сегодня во время заседания городской думы некто Назаренко, рабочий механических мастерских, подстрекал собрание не подписывать благодарственную телеграмму государю, в результате оная была послана только от имени думы, а не от всего населения… Предосудительно вел себя на молебне в соборе военный инженер подполковник Постников… — и Завалович рассказал о панихиде.