Госпожа Флуг величаво удалилась, прекрасно понимая, что чай только предлог для её выдворения, потому что горничную можно было вызвать звонком. Губернатор подошёл к столу, налил рюмку, но пить не стал. Повернулся к Лашкевичу:

— Александр Владимирович, я уже не первый раз получаю сведения о том, что во вверенной вам дивизии некоторые офицеры ведут себя, мягко говоря, странным образом…

— А что случилось, Василий Егорович? — встревоженно спросил Лашкевич.

Флуг рассказал о поступке Постникова в соборе.

— Да, от этого можно было ожидать, — согласился командир дивизии. — Что значит не кадровый офицер, инженеришка… Нахватался в студенческие годы всяких либеральных-завиральных идей… Нет-нет да и выкинет какое-нибудь коленце… И наказал бы иной раз его, так ведь не солдат и даже не прапор – подполковник!

— А пусть офицеры объявят ему… как бишь его? Английское словцо…

— Бойкот?

— Вот именно, бойкот. Пусть офицерские собрания дивизии не принимают у себя Постникова. Может быть, тогда до этого либерала дойдёт, что его поведение несовместимо со званием офицера.

— Незамедлительно отдам такой приказ!

— И ещё. Какие полки вашей дивизии особенно неблагонадёжны?

— Я, право, затрудняюсь так сразу… Впрочем, 29-й и 30-й, да и 32-й тоже.

— Нужно немедленно очистить полки от смутьянов и агитаторов. Не поможет – придётся выводить эти части из крепости.

Флуг отхлебнул из рюмки, гурмански пожевал губами, дегустируя напиток и одновременно собираясь с мыслями.

— Господа! — обратился он ко всем. — Высочайший манифест 17 октября, с радостью и благодарностью встреченный наиболее сознательными гражданами Отечества, возымел обратное действие на остальную, к сожалению, более многочисленную часть населения. Положение во Владивостоке напряжённое. Агитаторы и щелкопёры из местных газет возбуждают тёмную массу солдат, подстрекают её не подчиняться начальству, ссылаясь на манифест, дескать, теперь все можно… Но каждому здравомыслящему человеку понятно, что манифест не имеет ни малейшего отношения к войскам. Армия всегда стояла вне политики! Это и следует неустанно разъяснять младшим командирам и нижним чинам… Что же касается самого манифеста, то во избежание неверного толкования, его, видимо, вообще не нужно зачитывать в войсках… — Флуг посмотрел на клюющего носом Казбека. — Ваше мнение, Георгий Николаевич?

— Да, конечно. — важно кивнул комендант.

— Ну вот и прекрасно. А теперь можно и чайку попить! — губернатор потянулся к звонку.

Софья Максимилиановна Воложанина сидела у туалетного алтаря и готовилась отходить ко сну. Перед ней на лакированном японском столике стояло множество флаконов, баночек, коробочек, содержимым которых почтенная матрона пыталась вернуть былую красоту. Впрочем, она и сейчас ещё была довольно импозантна: моложавое, свежее лицо с большими карими глазами и лёгким намёком на второй подбородок; полная белая шея, роскошный бюст, мерно вздымающий пену кружев. Широкий белый капот не мог скрыть её пышных форм, которые ещё не расплылись и потому привели бы в восторг фламандских живописцев. Из-под кокетливого чепца вырывались и чёрными волнами растекались по спине и плечам густые волосы.

Софья Максимилиановна отлепила мушку, черневшую над верхней губой, последний раз оглядела себя в зеркале и вздохнула. Она могла обмануть кого угодно, но только не себя саму. Она невольно перевела взгляд на стену, где висел в овальной раме фотографический портрет: сидящая в кресле девушка в белом бальном платье, с обнажёнными плечами, тонкой, в рюмочку, талией и пышно взбитой причёской и стоящий рядом с ней с самодовольной улыбкой тщедушный гардемарин, картинно опирающийся на эфес палаша.

Господи, как давно это было! Почти четверть века назад… Какой хорошенькой она была и… какой глупышкой! Ведь блестящую партию могла составить себе она, единственная дочь купца-лесопромышленника и далеко не дурнушка! Так нет же, польстилась на мичманские погоны с двумя маленькими звёздочками. Надеялась со временем стать адмиральшей, как её двоюродная тётка. Куда там!

Воложанин оказался бездарным офицером. Он долго ходил в мичманах, ещё дольше в лейтенантах, а венцом его карьеры стало назначение старшим офицером на один из транспортов, готовившихся в составе 2-й Тихоокеанской эскадры выйти на помощь осаждённому Порт-Артуру. «Ну, Мишель, теперь или никогда! — говорила Софья Максимилиановна, собирая неудачливого супруга в долгий и, как она считала, победоносный поход. — Главное, держись поближе к адмиралу Рожественскому, тётка моя говорила ему о тебе…»

Сама Софья Максимилиановна, как только эскадра покинула Кронштадт, вместе с сыновьями выехала через всю страну во Владивосток, куда после победы должен был вернуться её Мишель, осыпанный почестями и наградами и, само собой разумеется, с богатыми трофеями.

Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Вскоре после наступления нового, 1905 года Софья Максимилиановна получила извещение о смерти мужа. Во время длительной стоянки эскадры у острова Мадагаскар Воложанин заболел дизентерией и вместе с другими больными был отправлен в Россию, но в пути умер. Софья Максимилиановна была глубоко разочарована…

Обстоятельства смерти мужа она тщательно скрывала, утверждая, что он погиб в бою с японцами, и постепенно приобрела во Владивостоке известность как «вдова героя Цусимы». Даже её сыновья, Пётр и Григорий, не знали правды.

Приличная пенсия за бесславно погибшего супруга и небольшой капиталец, доставшийся от отца, не успевшего прокутить остатки своего некогда громадного состояния и догадавшегося вовремя умереть, – всё это позволило безутешной вдове осуществить свою давнишнюю мечту: открыть магазин женского платья.

Для этого она сняла две небольшие смежные залы в первом этаже каменного дома на Афанасьевской, недалеко от Мальцевского базара, отремонтировала их, закупила товар и наняла трёх приказчиков и одного рабочего. Магазин получил пикантное название «Мечта Евы». Конкурировать с богатыми, известными всему Дальнему Востоку торговыми домами Чурина, Кунста и Альберса крохотному магазинчику было трудно, но вновь испечённая бизнесменша после недолгих поисков нашла отличный выход: в её доме на Пушкинской стал появляться известный в определённых кругах контрабандист Жан Синицын, а в её магазине на Афанасьевской – атласистые китайские шёлка, японские понже, индийские тюсоры, бельгийские кружева, утренние капоты и пеньюары из лёгкого, почти невесомого французского фуляра…

— Что, оперяется наша «Ева»? — с улыбочкой спрашивал Софью Максимилиановну при встрече управляющий фирмой «Чурин и К°» Бабинцев.

— Вашими молитвами, — отвечала она.

— Не столько нашими молитвами, сколько стараниями некоего Жана? Знаем мы вас! — и он шутливо грозил пальцем.

Воложанина делала каменное лицо и пожимала плечами, всем своим видом говоря, что впервые слышит это имя.

Крупные и почтенные фирмы города признали «Еву», не мешали ей расти и, как богатые, пресыщенные старики, снисходительно-дружески похлопывали её по плечику. Она была недоступной для простолюдинок и бедных мещанок, её постоянными посетителями были в основном дамы полусвета, купчихи и офицерские жены. Самой почётной клиенткой Софьи Максимилиановны была первая дама Владивостока – госпожа Флуг. Губернаторша считала, что покупать у Воложаниной, вдовы героя Цусимы, весьма патриотично, а кроме того, она обожала контрабандную чесучу…

Несмотря на такое преуспеяние в делах, Софья Максимилиановна не считала себя счастливой. Имея пылкое сердце, полное нерастраченной нежности, и не имея мужа, который и в бытность свою только считался таковым, эта несчастная женщина очень страдала. Любовников она тоже не имела. Цыганистый красавец моряк Жан Синицын, к её огорчению, не выходил за рамки деловых отношений и упорно не замечал ещё не отцветших прелестей сорокалетней матроны, а связь с приказчиком была бы недостойной её, вдовы героя, – она уже и мысленно называла себя так.