В июне 1914 года в Сербии был убит австрийский престолонаследник Франц Фердинанд.

— Будет война! — печально покачивали серебряными бородами старики. — Будет!

Утром семнадцатого июля от станичного правления помчались с алыми флажками на пиках верховые курьеры объявлять по хуторам всеобщую мобилизацию казаков.

Теперь станичный майдан целые дни шумел от народа. Много семей приезжало из хуторов в станицу провожать своих служивых. Слова команды, причитания матерей, рыдания жен слышались здесь со всех сторон.

Под звуки старенького дребезжащего оркестра, играющего «Боже, царя храни», казаки воинственно кричали «ура» и отряд за отрядом отправлялись на фронт.

И так каждый день.

Около нашего дома, на плацу, старый боевой вахмистр Зиновий Иванович учил воинскому делу малолеток — девятнадцати-двадцатилетних парней.

Когда малолетки, неуклюжие, деревенские увальни, выезжали на лошадях на станичный плац, поглядеть на их учение собирались толпы народа. Движения молодых казаков были пока еще неловкими.

— Эй ты, раззява! — под смех толпы кричал парню какой-нибудь служивый казак, познавший на военной службе все премудрости строевой муштры. — Тебе не на коне ездить, а свиней бы пасти.

— Тоже, казак! — подхватывал второй. — Ему б надобно не казаком, а бабой родиться.

Однажды в августе, уже под вечер, к нам совершенно неожиданно заявился дядя Никодим. Был он не в морской форме, как раньше, а в широких, синего сукна шароварах с лампасами и гимнастерке, подпоясанной щегольским казачьим ремнем, украшенным серебряным набором в виде сердечек и ромбиков с прочернью искусной кавказской работы.

— Здравствуйте, мои дорогие! — сказал он, ставя на пол чемоданчик и бросая шинель на кровать. — Не ожидали?

Он обнял отца, расцеловал меня.

— Да, конечно, не ожидали, — сказал отец. — Какими судьбами к нам?

— А вот умоюсь, расскажу.

Я не спускал с дяди восхищенного взгляда.

Пока дядя умывался, отец приготовил закуску, поставил на стол припрятанную на всякий случай бутылку водки.

За обедом дядя рассказал о причине, заставившей его приехать к нам в станицу. Последнее время он работал капитаном пассажирского речного парохода на Дону. Сейчас его призывали на военную службу. Как казак нашей станицы, он обязан был явиться в распоряжение станичного атамана.

— Дурацкий закон, — жаловался дядя Никодим. — Я моряк и, казалось бы, должен быть мобилизован во флот. А вместо этого я, как казак по происхождению, обязан явиться в свое станичное правление, которое и должно направить меня в действующую армию, в один из казачьих кавалерийских полков. Ну, разве ж это неглупо?.. Я и на лошади-то боюсь ездить, а меня в кавалерию… Дураки!

— Ты ведь морской офицер, Кодя, — заметил отец. — Как же тебя могут сделать рядовым казаком, кавалеристом?

— Был когда-то офицером, — усмехнулся дядя. — Я ведь разжалован…

— За что же это тебя разжаловали-то, а? — спросил отец.

— Да была там одна история, — неохотно ответил: дядя. — Подрался… Морду набил одному офицеру-дворянчику… Но это предлог… А вообще-то, только между нами, разжаловали меня за революционную деятельность… За связь с рабочими организациями… Только ты никому не говори об этом.

— Ты, значит, революционер, Кодя?

— Да выходит, что так.

— Да… — задумался отец. — А как же ты без коня пойдешь на фронт?

— Вот в том-то и дело, — вздохнул дядя. — Надо коня покупать, надо обмундирование справлять… Сволочи! — выругался он озлобленно.

— Так как же ты теперь? — полюбопытствовал отец.

— Буду просить, чтоб атаман под мой паевой надел выдал ссуду на покупку коня и обмундирования.

На другой день дядя пошел в станичное правление. Атаман сказал ему, что нужно подождать недели две, пока будет запрошена войсковая канцелярия…

Мы с дядей очень подружились. Ходили с ним в лес, купались на речке, иногда удили рыбу в Иванкове.

Как-то раз в воскресный день мы отправились на реку.

— Какая благодать! — воскликнул дядя, когда мы с ним вошли в лес. — Разве ж можно этот чудный лесной воздух сравнить с пыльным воздухом города?

— Дядя, а почему люди живут в городах, если там так плохо?

— Так уж при капитализме устроено. А вот придет время, когда люди будут жить везде одинаково хорошо.

— Когда же это, дядя?

— Не скоро, мой милый, — при социализме.

— А что такое «социализм»?

— Социализм — это, дорогой, мечта лучших людей о том времени, когда все люди будут равны, когда не будет ни богатых, ни бедных… Когда…

Всю дорогу дядя объяснял мне, что такое социализм. Я внимательно слушал его.

Мы шли по едва приметной тропе между кустарничками. Навстречу нам все время попадались парочки.

— Беззаботная юность, — улыбнулся дядя. — Ей и дела нет до того, что сейчас на фронте кровь льется.

Мы свернули к реке и расположились с удочками под огромным тополем. Долго сидели молча на горячем песке, устремив взоры на торчавшие из воды поплавки. Рыба не клевала.

На противоположном берегу, под тенью коричневого крутояра, на подмостках, сделанных из ветвей и травы, разместились рыболовы. Их взоры, как и наши, словно магнитом, прикованы к поплавкам.

Изредка кто-нибудь из них вынимает из кармана кисет, не спеша скручивает цигарку и закуривает. Над рыболовом всплывает голубоватый дымок.

И вдруг клюнет — поплавок задергается, заколеблется из стороны в сторону, от него по гладкой воде пойдут кольца. Весь напружинившись, рыболов судорожно хватается за удилище, напряженно ждет, когда поплавок совсем нырнет в воду. И вот этот блаженный миг наступает: поплавок исчез. Видимо, клюнула большая рыба. Как отпущенная пружина, рыболов вскакивает на ноги, подсекая, делает рывок удилищем и торжествующе выбрасывает на берег серебристого трепещущего леща.

Заклевало и у нас. Мы с дядей начали вытаскивать красноперых окуней. А один раз дядя поймал даже крупную щуку с оскаленной пастью, унизанной мелкими острыми зубами. И поймал-то он ее как-то странно — за брюхо. Видимо, щука как раз проплывала мимо крючка, когда дядя дернул лесу и подсек ее…

Вечером к дяде пришли два казака в форменных защитных рубахах с погонами. Я не знал, откуда они появились. Поручив мне наблюдать за удочками, дядя отошел с ними в сторону. Они расположились в кустах, и стали о чем-то говорить. В разговоре они часто упоминали о каком-то Владимире Ильиче.

Наконец казаки стали собираться уходить, дядя проводил их и вернулся ко мне.

— Ну, как, поймал что-нибудь за это время? — спросил он у меня.

— Поймал, — сказал я. — Трех окуней больших.

— Молодец! — похвалил дядя и подсел ко мне.

— Кто это приходил?

— Да знакомые казаки.

— Чего они приходили?

— Какой ты любопытный! — засмеялся дядя. — Так просто.

— А кто это Владимир Ильич? — спросил я.

— Где ты о нем слышал? — удивился дядя.

— Да вы же о нем говорили.

— А-а… — протянул дядя. — Подслушал.

— И вовсе не подслушал. Я так слышал. Вы громко разговаривали… Кто это?

— Ну, брат, тебе о таких вещах еще рано знать… А много будешь знать — состаришься.

Мы возвращались уже вечером, когда солнце заходило за вершины леса. Было еще совсем светло. Заря ярким пурпуром заливала небо, и в ней, как в крови, плавали нежно-розовые облака.

Было так тихо, что, казалось, все вокруг замерло в томлении. Пахло дурманящим ароматом сочных трав… Теперь в лесу уже почти никого не было. Лишь суетливые птицы, готовясь на ночлег, о чем-то звонкоголосо переговаривались.

Мы шли по той же лесной тропе, по которой пришли и сюда, в траве шуршали какие-то мелкие зверушки.

В станице, как всегда вечерами по воскресеньям, большое оживление. По улицам, поднимая пыль, бредут с пастбища сытые коровы, овцы и призывно блеющие козы. Девки и ребята с криками и смехом загоняют скотину по дворам. На завальнях и крылечках, беседуя о былых ратных делах и почти забытых походах, сидят седобородые старики. Ребятишки шумными ватагами бегают с одного конца улицы на другой.