Офицер аккуратно сложил в стопку наши бумаги, задумчиво помял сигарету между губами, прикурил, откинулся в кресле и выпустил в потолок облачко дыма. Наконец он, видно, принял решение: встал и буркнул что-то неразборчивое. Арестовавший нас «констебль» показал рукой на дверь.

— Думаю, посадят, — сказал Чарльз. — Жаль только, непонятно за что.

— У меня сильное подозрение, что мы ехали против движения, — объяснил я, следуя к джипу за полицейским.

Тот жестом велел нам сесть в машину.

— Селамат джалан, — сказал он. — Счастливого пути.

Чарльз с чувством пожал ему руку.

— Констебль, — сказал он, — вы были исключительно любезны.

Это была чистая правда.

В тот же день, поздно вечером, мы въехали в Баньюванги. До войны этот городишко был весьма оживленным местом, поскольку здешний паром был основным средством сообщения между Явой и Бали. Появление воздушного транспорта резко снизило его роль, но городок все еще хранил признаки былого величия — бензоколонки, кинотеатры, деловые конторы. Увы, единственная красующаяся на центральной площади гостиница оказалась довольно убогой и запущенной. Нас привели в крохотную, сырую бетонную камеру с застоявшимся запахом плесени и облупившейся побелкой. Над обеими койками возвышались внушительные сооружения из деревянной рамы с натянутой на нее металлической сеткой, сильно напоминавшие ящик для хранения мяса. Сооружения были призваны защитить койко-место от москитов. Перспектива ночевки в тесном кубе отнюдь не радовала нас, и, будь в комнате чуть больше места, я бы не полез туда ни за какие коврижки.

На основании данных нам в Джакарте строгих инструкций мы были обязаны на следующий день по приезде зарегистрироваться в местном полицейском управлении, лесном ведомстве и отделении министерства информации. Мы послушно отметились во всех инстанциях; чиновник министерства информации несколько встревожился, узнав, что мы предполагаем поездить по округе в поисках животных. Он попытался отговорить нас от этой затеи, по, убедившись в бессмысленности увещевании, настоятельно потребовал взять с собой одного из сотрудников министерства в качестве гида-переводчика. Ничего не оставалось, как согласиться.

Гидом к нам приставили долговязого, мрачного вида юношу по имени Юсуф, который воспринял идею недельного путешествия по прибрежным кампунгам[4] с нескрываемым ужасом. Тем не менее на следующее утро он явился в гостиницу в белоснежных парусиновых брюках, с огромным чемоданом и обреченно, с видом мученика сообщил, что готов отправиться, как он выразился, в «джунгли». Чарльз уселся за руль, Юсуф — на переднее сиденье, а я втиснулся между ними, так что мои ноги упирались в рычаг переключения скоростей.

Мы покинули Баньюванги и направились к месту, где, по предположению Даана, находился интересный лес, останавливаясь по пути в каждой деревушке и с помощью словаря и Юсуфа расспрашивая о животных, которыми должна были кишеть округа. День угасал, селения встречались все реже, дороги становились все хуже, а местность — все более гористой. В сумерках мы поднялись на перевал. Едва мы оказались по другую его сторону, у нас от восторга перехватило дыхание: у подножия лесистой горы, в ста метрах под нами, лежала широкая, извилистая бухта, окаймленная пальмами; ее поверхность бороздили пенистые буруны, медленно накатывавшие на берег и угасавшие в белом коралловом песке. Мы добрались до Индийского океана. Внизу мерцали желтые огоньки крошечного кампунга.

Вечером мы разложили походные кровати в хижине, арендованной у старосты кампунга. Она показалась нам маленькой, но, как выяснилось, мы недооценили ее. Несколько десятков человек уселись вокруг нас на земляном полу, поджав ноги под саронги. Головы деревенских жителей украшали тюрбаны из прекрасного яванского батика. Хижину освещали три парафиновые лампы, подвешенные к стропилам. Пока мы распаковывали багаж, гости шумно обсуждали наше странное поведение и еще более странное снаряжение. Чувствовалось, что они ждут объяснений. Мы тоже хотели расспросить их о многом.

Вначале я пустил по кругу сигареты. Затем, усевшись на кровать, начал тронную речь. После каждой фразы я останавливался, давая Юсуфу возможность перевести. Мы хотим, сказал я, увидеть птиц, белок, обезьян, дикобразов — одним словом, всех животных, которые водятся в здешнем лесу. За каждое животное, которое нам принесут, мы будем платить деньги. Памятуя о прошлом опыте подобных обращений к местному населению, я уточнил, что козы, куры, коровы и собаки нам не нужны.

Юсуф подолгу переводил каждое предложение. Похоже, он усматривал в нем бездну скрытого смысла, поскольку ему требовалось в двадцать-тридцать раз больше слов, чем мне. Жители смотрели на нас без всякого интереса. Ни малейшей реакции не последовало и на обещание платить за каждую принесенную особь. Я забеспокоился. А есть ли вообще в этих краях дикие звери? Мужчины закивали в ответ. Один из них произнес небольшую речь.

Юсуф резюмировал ее так:

— Он говорит… это — хорошее место… много, очень много животных.

— Какие животные здесь водятся?

— Харимау.

Я заглянул в словарь:

— Тигры?!

— Да, они.

— О боже!

Юсуф напрягся еще больше, пытаясь донести до нас следующую мысль:

— Один харимау… две недели назад… пришел в дом и…

Он взял у меня словарь, полистал его и торжествующе закончил: «…убил два человека и одна женщина!»

За околицей кампунга сразу же начинался лес, в котором мы проводили почти все время. В полуденные часы он выглядел совершенно безжизненным, лишь пронзительно стрекотали насекомые. Под кронами деревьев стояла влажная духота, все было опутано ползучими растениями, торчали острые колючки, кое-где свисали орхидеи. Полуденный лес производил жуткое впечатление: казалось, мы попали в город глухой ночной порой, когда на улице ни души и только валяющийся мусор безошибочно выдает незримое присутствие людей. Точно так же нам попадались в лесу то перо, то цепочка следов, то клочки шерсти возле норы, то недогрызанная кожура гнилого фрукта, и мы понимали, что где-то совсем рядом дремали в своих убежищах звери.

Зато ранним утром лес был полон жизни. Многие ночные животные еще не вернулись «домой», а дневные только просыпались и принимались за еду. Этот период длился всего несколько часов, и, когда солнце начинало палить, дневные, насытившись, опять уже сладко спали, а ночные исчезали в норах и логовах.

Юсуф не ходил с нами. Он говорил, что плохо чувствует себя в «джунглях». Через неделю в деревушку заехал китаец, владелец каучуковой плантации, направлявшийся в Баньюванги. Юсуф заявил, что ему необходимо вернуться в город. Мы вежливо выразили сожаление, но не стали задерживать его. С сознанием исполненного долга Юсуф упаковал чемодан и укатил с плантатором.

Пока с нами был Юсуф, деревенские жители редко заглядывали в нашу хижину: присутствие официального лица смущало их. Но на следующее утро после его отъезда к нам пришла старуха. Что она говорила, к сожалению, понять мы не смогли. Тогда старуха взяла меня за рукав и повела через весь кампунг к своему жилищу. Там на ротанговой циновке лежал, завернувшись в саронг, худой морщинистый старик. Его тело била крупная дрожь — явный признак малярии. Я помчался назад, к нашей хижине, и принес аптечку, Чарльз проверил дозировку и дал старику лекарство.

Тот молча проглотил таблетки, откинулся на циновку и повернулся лицом к стене. Чарльз разложил таблетки кучками на дне эмалированной миски и жестами объяснил старухе, что она должна давать мужу за раз только одну дозу. К сожалению, это все, что мы могли сделать.

На следующий день, возвращаясь после утренней прогулки по лесу, мы заметили вчерашнего больного. Он сидел на пороге хижины, широко улыбаясь беззубым ртом. На его лице не было видно ни малейших следов недавнего недуга. Он встал, церемонно потряс нам руки и представил трех новых пациентов. У одного раздулась челюсть, второй страдал от дизентерии, у третьего на плече кровоточила рана.