– Я спросил: «Что произойдет, если человечество узнает, какой ответ получен на мой первый вопрос?»

– А почему вы это спросили? – осведомился Траск.

– Просто чувствовал, что надо спросить, – пояснил Меерхоф.

– Безумие. Сплошное безумие, – сказал Траск и отвернулся. Он и сам ощущал, как диаметрально изменились позиции его и Уистлера. Теперь Траск обвинял всех в безумии.

Он закрыл глаза. Можно обвинять в безумии кого угодно, но за пятьдесят лет еще никто не усомнился в непогрешимости содружества гроссмейстер – Мултивак без того, чтобы сомнения тут же развеялись.

Уистлер работал в молчании, стиснув зубы. Он снова заставил Мултивака и подсобные машины проделать сложнейшие операции. Еще через час он хрипло рассмеялся:

– Тифозный бред!

– Какой ответ? – спросил Меерхоф. – Меня интересуют комментарии Мултивака, а не ваши.

– Ладно. Получайте. Мултивак утверждает, что, как только хоть одному человеку откроется правда о таком методе психологического анализа людского разума, этот метод лишится объективной ценности и станет бесполезен для внеземных сил, которые сейчас им пользуются.

– Надо понимать, прекратится снабжение человечества анекдотами? – еле слышно спросил Траск. – Или вас надо понимать как-нибудь иначе?

– Конец анекдотам, – объявил Уистлер. – Отныне! Мултивак утверждает: отныне! Отныне эксперимент прекращается! Будет разработан новый метод.

Все уставились друг на друга. Текли минуты.

Меерхоф медленно проговорил:

– Мултивак прав.

– Знаю, – измученно отозвался Уистлер.

Даже Траск прошептал:

– Да. Наверное.

Не кто иной, как Меерхоф, призванный остряк Меерхоф, привел решающий довод. Он сказал:

– Ничего не осталось, знаете ли, ничего. Я уже пять минут стараюсь, но не могу вспомнить ни одного анекдота, ни единого! А если я вычитаю анекдот в книге, то не засмеюсь. Наверняка.

– Исчез дар юмора, – тоскливо заметил Траск. – Ни один человек больше не засмеется.

Все трое сидели с широко раскрытыми глазами, чувствуя, как мир сжимается до размеров крысиной клетки, откуда вынули лабиринт, чтобы вместо него поставить нечто другое, неведомое.

– О да, – сказал доктор Финеас Уэлч, – я могу вызывать души знаменитых покойников.

Он был слегка под мухой, иначе бы он этого не сказал. Конечно, в том, то он напился на рождественской вечеринке, ничего предосудительного не было.

Скотт Робертсон, молодой преподаватель английского языка и литературы, поправил очки и стал озираться – он не верил своим ушам.

– Вы серьезно, доктор Уэлч?

– Совершенно серьезно. И не только души, но и тела.

– Не думаю, чтобы это было возможно, – сказал Робертсон, поджав губы.

– Почему же? Простое перемещение во времени.

– Вы хотите сказать, путешествие по времени? Но это несколько… необычно.

– Все получается очень просто, если знаешь, как делать.

– Ну, тогда расскажите, доктор Уэлч, как вы это делаете.

– Так я вам и рассказал.

Физик рассеянным взглядом искал хоть один наполненный бокал.

– Я уже многих переносил к нам, – продолжал Уэлч. – Архимеда, Ньютона, Галилея. Бедняги!

– Разве им не понравилось у нас? Наверно, они были потрясены достижениями современной науки, – сказал Робертсон.

– Конечно, они были потрясены. Особенно Архимед. Сначала я думал, что он с ума сойдет от радости, когда я объяснил ему кое-что на том греческом языке, который меня когда-то заставляли зубрить, но ничего хорошего из этого не вышло…

– А что случилось?

– Ничего. Только культуры разные. Они никак не могли привыкнуть к нашему образу жизни. Они чувствовали себя ужасно одинокими, им было страшно. Мне приходилось отсылать их обратно.

– Это очень жаль.

– Да. Умы великие, но плохо приспосабливающиеся. Не универсальные. Тогда я попробовал перенести к нам Шекспира.

– Что! – вскричал Робертсон. Это было уже по его специальности.

– Не кричите, юноша, – сказал Уэлч. – Это неприлично.

– Вы сказали, что перенесли к нам Шекспира?

– Да, Шекспира. Мне был нужен кто-нибудь с универсальным умом. Мне был нужен человек, который так хорошо знал бы людей, что мог бы жить с ними, уйдя на века от своего времени. Шекспир и был таким человеком. У меня есть его автограф. Я взял на память.

– А он у вас с собой? – спросил Робертсон. Глаза его блестели.

– С собой. – Уэлч пошарил по карманам. – Ага, вот он.

Он протянул Робертсону маленький кусочек картона. На одной стороне было написано: «Л, Кейн и сыновья. Оптовая торговля скобяными товарами». На другой стояла размашистая подпись: «Уилм Шекспр».

Ужасная догадка ошеломила Робертсона.

– А как он выглядел? – спросил преподаватель.

– Совсем не так, каким его изображают. Совершенно лысый, с безобразными усами. Он говорил на сочном диалекте. Конечно, я сделал все, чтобы наш век ему понравился. Я сказал ему, что мы высоко ценим его пьесы и до сих пор ставим их. Я сказал, что мы считаем их величайшими произведениями не только английской, но и мировой литературы.

– Хорошо, хорошо, – сказал Робертсон, слушавший затаив дыхание.

– Я сказал, что люди написали тома и тома комментариев к его пьесам. Естественно, он захотел посмотреть какую-нибудь книгу о себе, и мне пришлось взять ее в библиотеке.

– И?

– Он был потрясен. Конечно, он не всегда понимал наши идиомы и ссылки на события, случившиеся после 1600 года, но я помог ему. Бедняга! Наверное, он не ожидал, что его так возвеличат. Он все говорил: «Господи! И что только не делали со словами эти пять веков! Дай человеку волю, и он, по моему разумению, даже из сырой тряпки выжмет целый потоп!»

– Он не мог этого сказать.

– Почему? Он писал свои пьесы очень быстро. Он говорил, что у него были сжатые сроки. Он написал «Гамлета» меньше чем за полгода. Сюжет был старый. Он только обработал его.

– Обработал! – с возмущением сказал преподаватель английского языка и литературы. – После обработки обыкновенное стекло становится линзой мощнейшего телескопа.

Физик не слушал. Он заметил нетронутый коктейль и стал бочком протискиваться к нему.

– Я сказал бессмертному барду, что в колледжах есть даже специальные курсы по Шекспиру.

– Я веду такой курс.

– Знаю. Я записал его на ваш дополнительный вечерний курс. Никогда не видел человека, который больше бедняги Билла стремился бы узнать, что о нем думают потомки. Он здорово поработал над этим.

– Вы записали Уильяма Шекспира на мой курс? – пробормотал Робертсон. Даже если это пьяный бред, все равно голова идет кругом. Но бред ли это? Робертсон начал припоминать лысого человека с необычным произношением…

– Конечно, я записал его под вымышленным именем, – сказал доктор Уэлч. Стоит ли рассказывать, что ему пришлось перенести. Это была ошибка. Большая ошибка. Бедняга!

Он, наконец, добрался до коктейля и погрозил Робертсону пальцем.

– Почему ошибка? Что случилось?

– Я отослал его обратно в 1600 год. – Уэлч от возмущения повысил голос. Как вы думаете, сколько унижений может вынести человек?

– О каких унижениях вы говорите?

Доктор Уэлч залпом выпил коктейль.

– О каких! Бедный простачок, вы провалили его.

Растянувшись на циновке, подперев подбородок маленькой ладошкой, Никколо Мазетти в тоске и отчаянии слушал Барда. Он готов был разреветься – слезы подступали к глазам. Не будь он один в доме, он, конечно, никогда не позволил бы себе такой роскоши – ведь ему было уже одиннадцать.