Заговорили о благодетелях, и вдруг моё внимание было поглощено словами архиерея.

— Вы меня извините, а я только тут одну благотворительницу и знаю. Не тебя, не тебя! — успокоил он взволновавшуюся было полковницу. — У тебя не филантропия, а как бы это сказать — министерство финансов.

— Вы про кого это, ваше…

— Есть, есть такая. Благодеет втайне и сама себе цены не знает. Творит, как птица поёт, потому что иначе не может. Объясни ей всю её добродетель, — глазами вскинет и засмеётся. Ещё за насмешку над собой примет. У неё вся жизнь на ближнего пошла. Мне и благословлять её совестно. Ей бы самой за нас, грешных, молиться.

— Что-то мы здесь таких не знаем.

— А вы, дамы, около себя поищите, — и лицо его приняло лукавое выражение.

— Княжна Баламутова?

— Ну, тоже! Она всё по печатным бланкам. У неё рубль, и то по прошению разве достанется. И чтобы непременно потом в газетах… Нет, вы ещё поближе поищите.

— Загадку вы загадали.

— Ну, уж так и быть. Я про девицу Анфису.

Кругом засмеялись. Очевидно, за шутку приняли. Многие дамы покраснели.

— Вы чего это? Я вправду, ведь.

— Первый раз слышу, — заметил губернатор.

— Ну, а я давно осведомлён.

— Что ж она может? Какая-нибудь нищая! — обиделась полковница.

— А ты поезжай к ней да посмотри. Она, ведь, не лукавит, а по простоте. Настоящее дело у неё.

— Для благотворительности правильной, прежде всего, большие деньги нужны.

— Ан и ошиблась! Добрая воля да сердце, — вот что нужно. И всегда я скажу: вам, барыни, до Анфисы куда как далеко, как до звезды небесной.

Но тут разговор отвлёкся в сторону, и архиерей опять погрузился в величавое молчание. После обеда мне к нему не удалось подойти. Все разъезжались, да и старик был утомлён.

— Что это он про Анфису? — спросил я у кого-то.

— Шутит, должно быть. Какая она благотворительница? Целые дни на побегушках. Сама с хлеба на квас перебивается.

Случай, наконец, открыл мне, в чём заключается её рукомесло. У моего подъезда на неё налетел пьяный извозчик с ещё более пьяным седоком, самозваным скотским врачом из цыган, Гаврилой Буфетовым.

— Жги! — взвизгнул он над несчастною старухой.

Та так и покатилась в сторону. Я выходил в эту минуту как раз вовремя, чтобы поднять её. Она шаталась, падала опять, принималась плакать, и когда я убедил её зайти ко мне оправиться, она вдруг взвизгнула:

— А кардонка-то?

Сама Анфиса осталась цела, зато колёса проехали как раз через эту картонку. Мы кое-как внесли её ко мне. Старуха бросилась к своим сокровищам и облегчённо вздохнула. Я не мог удержаться, чтобы не заглянуть туда. В картонке было несколько платьев почти новых, завёрнутых в простыню. Извозчик их помял, но не попортил.

— Я за Бухвостовское Фигаро больше всего боялась.

Истина, и совершенно обычная, незанимательная, вполне раскрылась передо мною. Стоило только разузнавать, интересоваться, даже волноваться, если хотите, чтобы, в конце концов, убедиться, что имеешь дело с простою перепродавщицей женского гардероба. Хороша благотворительница! Мне даже стало досадно.

— И генеральская юбка цела совсем!

— А вы дорого за неё дали? — совершенно равнодушно уже спросил я.

— За что?

— Да за всю эту труху.

— Ужели же вы, господин, думаете, что я это всё купила?

— А то нет?

Старуха, уже совсем пришедшая в себя, засмеялась.

— Ну, нет. Моё дело, милостивый государь, умственное.

— Что вы всё загадками?… Говорите толком!

— Нельзя мне толком. Потому давальщицы секрет любят. Разве только вы побожитесь, что никому не скажете? Потому как вы мой спаситель, то должна я вам во всём открыться.

Приходилось опять недоумевать. С поличным поймал, и вдруг оказывается, что мои соображения преждевременны! Подлинно таинственная была эта Анфиса. Я, разумеется, побожился, как она того требовала, и до сих пор свято соблюдал эту клятву. Оказалось, что, благодаря ей, наши дамы ухитрялись, ничего почти не тратя или расходуя очень мало, одеваться так, что им могли бы позавидовать петербургские и московские франтихи. И мужья были довольны, и жёны счастливы. Анфиса брала у них несколько раз надетые платья и у себя как настоящий композитор создавала из них совершенно новые «симфонии». Таким образом, часть костюма Марьи Фёдоровны Карташевской шла на таковой же Софье Филипповне Арбузовой и обратно. Случалось ей из десяти взятых платьев сооружать десять новых, но таких, которые никто не узнавал из недавних их обладательниц. Лучше всего, что дамы даже одна от другой блюли эту тайну, и купчиха Евхаристова, например, когда у неё спрашивала попадья, увидев на ней знакомую баску: «Душенька, где вы заказывали это прелестное платье?» — отвечала весьма естественно: «Я из Петербурга получаю, — у здешних портних не стоит: у них ни вкуса, ни уменья». И попадья принимала это как должное, потому что в свою очередь она заказывала, видите ли, в Москве у «француженки». Дамы, таким образом, под круговою порукой, не выдавая друг друга, держали весь город в уверенности, что они иначе как в столицах и одеться не могут, при чём только наш почтмейстер, человек холостой, в толк не мог взять, каким таинственным способом они получают костюмы? «Ведь, не по воздуху же?» Иногда нас поражала несколько вопиющая пестрота Анфисиных сооружений, но дамы при этом уверяли единогласно, что это нынче в моде, что прежде зелёное, например, с красным считалось чуть ли не гардеробною уголовщиной, а теперь только-только как раз. Старуха не одним этим орудовала. Она те же самые симфонии разыгрывала со шляпками и потом сама мне рассказывала, раз даже решилась и не без успеха составила несколько сборных птиц. Голова одной, крылья другой, хвост третьей. Для зоологического кабинета это бы, разумеется, не годилось, но для дамских голов ничего лучше не требовалось. При таких Анфисиных способностях ни одна тряпка у наших щеголих не пропадала даром.

— И неужели это вы всё сами работаете? — спросил я у старухи.

— И сама, и помощницы у меня.

— И те не разболтают?… Давно ли такие женщины завелись на свете?

— Одна и хотела бы, да не может… Немая она… Ну, а другая… На неё как на каменную стену положиться можно. Она и бывать нигде не бывает. Господь её обидел — горбунья… Но только сердце, я вам скажу… Это совсем, милостивый государь, неправда, что горбуньи злые. Возьмите хоть мою: уж, кажется, кому бы озвереть? Мать её бросила, в учении били насмерть — как выжила, уму не постичь!

— А почему вас так архиерей хвалил?

И я ей рассказал, что он говорил о ней у себя на обеде.

Она покраснела, замялась.

— Они, известно, по доброте своей. Что я такого особого сделала? Грешница как и все. Они точно меня одобряют. И в глаза мне тоже. Только я ничем этого не заслужила. Мне и в церковь-то некогда. Поверите ли, этот пост и говеть не пришлось, столько работы было. Горбунья-то моя заболела, — всё я да я…

— А что такое у вас номер второй и третий?

Но тут старушка покраснела, отмахнулась, собрала свои тряпки и выбежала вон.

— Постойте, я вам извозчика.

— Помилуйте!.. Я с тех пор, как папенька у меня под суд попал тогда, не знаю, как и ездят на извозчиках. Да и страшно, ну их!.. И так уж у меня кости все расшатались. Неравно встряхнёт, я и рассыплюсь. Поди, собирай потом.

— Как вас по отчеству? Анфиса…

— А по отчеству меня никто не зовёт. Папенька у меня Гордей был. Всегда, бывало, покойник шутил с купцами: «Я вот Гордей, но не гордый… Принёс ты мне икры бочонок, — я с тобой вместе чайку напьюсь… А у другого ты бы в передней настоялся»… Прощайте… Спасибо вам, приютили вы меня! — и она шариком скатилась с лестницы.

У приятеля вечером зашёл разговор об Анфисе. Надо признаться, говорили мы в очень легкомысленном тоне и смеялись. Я много раз замечал, что наше добродушие в этом отношении, пожалуй, будет похуже иной злостности. Уж очень мы любим вышучивать всякого, кто попадается на язык, не разбирая, стоит он этого или нет. Так полагается, и никто серьёзного значения шутке не придаёт, и всякий знает, что правды в ней не ищи, а иногда самый почтенный человек на всю жизнь делается ради этого посмешищем. Весёлые люди точно под гору бегут. Начнут и кончить уже не могут, ничем их не остановишь. На возражения или не отвечают, или горланят нечто совсем неподходящее к делу, но вполне удовлетворительное для других весёлых людей, их слушающих. Я думаю, у нас немало репутаций, а пожалуй и жизней, было загублено таким образом. Рядом с «добродушным» смехом идёт и вовсе уже недобродушная сплетня. В этом, впрочем, у нас есть нечто своё, национальное, нигде не встречающееся. Мы все не только равны перед законом, но также равны и перед сплетней. Своеобразное йgalitй [1]. И чем виднее, заметнее человек, тем больше на его счёт изощряются обывательское воображение и лакейская изобретательность. Так и на этот раз бедную Анфису столь обстоятельно разделали под орех, что от человека, пожалуй, и места живого не осталось. Из-за расхлёстанного пижона набекрень да выцветших аксельбантов никто в ней души не заметил, и так бы это и прошло, если б не один совершенно непредвиденный случай.