«Наконец-то он живой», — подумалось мне. Было слышно, как урчащий прилив обволакивает и ласкает судно. Оманский флаг развевался на корме, но маты еще не были установлены. Главное же сделать успели.

С невероятным усердием плотники выполнили то, что многим казалось невозможным. Корабль был построен за 165 дней, тогда как скептики говорили, что на это потребуется три года.

Последние недели были посвящены подбору и составлению команды.

Одним из первых добровольцев оказался молодой капрал из морского дивизиона королевской оманской полиции по имени Хамиз. Взойдя на борт «Сохара» в бухте Маската, куда мы прибыли, Хамиз прежде всего представился мне. Униформа сидела на нем безупречно, и он буквально подпрыгнул, отдавая честь.

— Хамиз, сэр! — рявкнул он по-военному, а затем, ухмыльнувшись, добавил: — Я хотел бы пойти в Китай.

Трудно было устоять перед таким энтузиазмом, и Хамиз был тут же записан в команду. За ним последовало еще семеро оманцев, в большинстве своем люди вполне штатские, жители отдаленных рыбацких провинций. Только один из них оказался офицером королевского военно-морского флота Омана, и звали его тоже Хамиз. Чтобы тезки не откликались одновременно, мы дали им клички «Хамиз-полис» (полиция) «Хамиз-нейви» (моряк).

Остальные десять членов экипажа были с Запада. Среди них было три морских биолога, которым предстояло брать образцы водорослей и исследовать их на загрязнение, два опытных водолаза, радист, кинооператор, фотограф Брюс Фостер и мой старый друг еще по предыдущему плаванию, Трондур Патерсон, художник с Фарерских островов. И наконец, на наше горе, Шенбай.

Он появился на корабле в последний момент. Мне недоставало повара, и он заявил, что может стряпать. Шенбай был из Белуджистана, неопределенного возраста, грубой наружности и казался каким-то пережитком прошлого. Через местного переводчика я сделал ему предложение — приготовить ланч для экипажа «Сохара», и в случае, если пройдет это испытание, будет взят на борт.

Карри с овощами (мясное блюдо с пряностями и рисом) оказалось вполне съедобным, и Шенбай был принят. Как потом выяснилось, мы были обречены употреблять эту же самую, набившую потом оскомину, пищу в течение почти целого месяца.

23 ноября, в день отплытия, большая толпа собралась на военно-морской базе в Маскате. На церемонии присутствовал Саид Файзель, а эскорт канонерок, сопровождал «Сохар», пока он отходил от берега.

Мы отпустили буксирный канат, и я повернулся к Трондуру, стоящему за массивным трехметровым румпелем.

— Курс на юго-восток, пока не покажется земля. Поднять паруса!

Оманцы подбежали к основному парусу, взялись за него и затянули песню: «Раз, два, взяли, Аллах нам в помощь!» Огромный парус, достигнув главной перекладины со светлой хлопковой веревкой, распрямился, и мы понеслись прочь от берега.

Обычно в дальних морских плаваниях первые несколько дней — наиболее тяжелые. Это то время, когда непроверенные веревки рвутся, слабо затянутые узлы развязываются или запутываются вконец, снаряжение ломается, и целые часы теряются на поиски предметов, которые в последнюю минуту при отплытии были куда-то в спешке заброшены.

Так было и с «Сохаром». Но по мере того как мы входили в полосу северо-восточных муссонов, дующих из Индии, и плыли на юг по Аравийскому морю со скоростью четыре узла, постепенно восстанавливался порядок, и жизнь на борту обретала свой определенный ритм.

Наш день начинался на рассвете с молитв оманцев, затем следовал завтрак из хлеба или блинов — того, что даже Шенбай не мог испортить. Но он был так невероятно ленив и медлителен, что опоздавшие начинали путать завтрак с ланчем. Вся команда была разделена на три смены, так что каждый человек четыре часа проводил на вахте, а восемь был свободен, за исключением экстренных случаев и особых заданий. Одним из таких заданий было натягивание парусов, схожее с перекидыванием парусов в современных парусных судах, но намного более трудоемкое. На нашем корабле мы имели дело с треугольными парусами, а поперечный брус одного из них весил больше, чем небольшой автомобиль.

В 500 километрах от Маската я начал экспериментировать с приборами, с помощью которых древние арабы определяли свое местоположение. Для вычисления широты они использовали чаще звезды, чем солнце, и моя оманская команда также чаще всего определяла направление по звездам, чем по точкам компаса. Главный навигационный инструмент был исключительно прост. Он назывался камал и представлял собой незамысловатый деревянный прямоугольник, через который проходила нить с узелками. Камал позволял капитану определять угол Полярной звезды над горизонтом, и по нему уже вычислять широту. Попрактиковавшись с самодельным камалом, я мог рассчитывать широту «Сохара» с ошибкой километров в 50 от его истинного положения, выясненного посредством секстана.

Древние арабы не знали, как определять долготу, но они едва ли и нуждались в этом. Побережья на пути до Китая следуют примерно в меридиональном направлении, и арабские мореплаватели были хорошо знакомы с их очертаниями.

Во время длительного похода на юг по восточному берегу Аравийского моря я был доволен «Сохаром». Управление давалось нам легко, и корабль не боролся с морем, а летел по волнам.

Нас донимало ужасное зловоние, исходившее из трюма. Это был сероводород, возможно, бактериального происхождения, главное содержимое наших вонючих школьных «бомбочек». От него першило в горле и болела голова. А для радиоприемника это было вообще губительно: он почернел и посылал в эфир все более слабые сигналы.

Эти запахи выгоняли нас на палубу, и большую часть времени мы проводили на открытом воздухе, хотя уже шли проливные тропические дожди.

Как и на арабских кораблях древности, уборные на «Сохаре» представляли собой два «балкончика», нависающие над кормой, как театральные ложи. В жаркие ночи мы часто принимали на этих балконах душ, доставая воду из фосфоресцирующего моря с помощью ведра и веревки. Это было просто сказочно — стоять в темноте в то время как морская вода стекает по телу призрачными струями, оставляя на коже люминесцирующий планктон, похожий на светлячков.

Мы хорошо проводили время в Аравийском море, проходя больше 100 километров в день. Правда, я боялся, что европейцы станут скучать. Все они были молодыми людьми, большинство из них новичками в море, каюты переполнены, жизнь однообразна, а еда Шенбая казалась ужасной.

Но не так было с оманцами. Они легко приспособились к жизненному ритму на корабле: болтали, пели свои песни, просыпаясь, наживляли рыбацкие лески, а когда уставали, дремали. Они могли спать, где угодно, растягивались на палубе, разматывали свои тюрбаны и укрывали ими лица от жары. А когда была работа, брались за нее с азартом.

Привычка оманцев напевать себе во время тяжелой работы вскоре была перенята и европейцами — членами экипажа. Они хлопали в ладоши, пристукивали в такт ногами и ритмично выкрикивали, чтобы как-то помочь себе. Для меня это был хороший признак: экипаж становился единым целым.

В середине декабря мы впервые высадились на берег — на крошечном острове Четлат в Лаккадивском архипелаге. Ограниченный сияющими пляжами и аквамариновым морем, Четлат казался просто раем. Индия осуществляет строгий контроль за островом, регулирует выращивание здесь кокосовых орехов, монополизирует импорт, препятствует зарубежным контактам, и для всего этого населила остров недееспособной бюрократией. Когда я пришел в полицейский участок острова, чтобы показать письмо из министерства иностранных дел Индии, разрешающее «Сохару» посетить Лаккадивы, я заметил на одной из дверей табличку «Отдел преступлений».

Известно, что во все времена Лаккадивские острова славились полным отсутствием, как бы мы сейчас сказали, криминогенных ситуаций.

— Что же случилось? — спросил я у капитана полицейского участка.

— Все вполне логично, — ответил он не без гордости. — Острова становятся частью современного мира, и поэтому здесь не избежать преступлений.