Рубленник усадил ребёнка к себе на колени и пригорюнился.

— Будет, Ивашенька, срок, — заживём и мы.

Он заглушил тяжёлый вздох и глухо прибавил:

— Ежели б не изловил нас в те поры отказчик боярина Сабурова- Замятни, хаживали бы мы ныне с волжскою вольницей.

Не раз слышал Ивашка рассказы родителей о жизни беглых и не мог понять, почему не возвращаются они в лес, а остаются в кабале у боярина.

— Ты бы, тятенька, безо сроку! — прильнул он кудрявой головкой к руке отца. — Ночью бы — шасть — и убегли.

— А мать? — сокрушённо напомнил Василий.

— И мать таким же ладком. Содеяли бы мы с тобой подземелье под самый подклет под её, да и ямой той уволокли бы в леса.

Он удивлённо передёрнул плечиками.

— Невдомёк мне, на кой ляд князь мать в подклете томит? Кая ему в том корысть — не уразумею.

Выводков приложил палец к губам.

— Домолвишься до лиха! Сказывал яз тебе, беспамятной: по то и томит, чтобы мы с тобой не убегли!

Нагоревший конец лучины беспомощно повис, раздвоив тупым жалом шершавый язык огонька.

Рубленник оправил лучину и спустил сына с рук.

— Потужили, и будет. Срок и за робь приниматься.

Оглядев внимательно роспись, он поплевал на пальцы и стёр линии, обозначавшие вершину стены. Уголёк уверенно забегал к середине, к воротам, и задержался на львиной гриве.

Затаив дыханье, следил Ивашка за работой отца. С каждым движением руки лев заметно, на его глазах, оживал. Особенно жутко становилось, когда вздрагивал язычок огонька. Все сомнения сразу рассеивались: лев широко растягивал пасть, пошевеливал насмешливо усами и пронизывал мальчика горячим взглядом кошачьих глаз.

— Б-б-боюсь!

— А ты за меня уцепись. При мне не страшно, — улыбался мягко Василий, не отрываясь от работы.

Любопытство брало верх над страхом. Ивашка, только что готовый бежать без оглядки, обвивался руками и ногами вокруг ноги отца и снова глядел, холодея от ужаса, на подмигивающего зверя.

Далеко за полночь умелец закончил работу и, натруженно разогнувшись, гордо выпрямил грудь.

— Пускай поглазеют-ко ныне!

В награду за усердные труды по сбору тягла для казны и оброка в вотчину губной дьяк испросил у князя Сабурова разрешения попользоваться умельством Василия.

Захватив с собой сына, рубленник отправился в город ставить избу для дьяка.

Когда изба была готова, дьяк увёл Василия к себе и из собственных рук поднёс ему овкач вина.

— Вместно тебе, холоп, не рубленником быть, а в розмыслах^[68] хаживать.

И, принимая пустой овкач, шлёпнул себя ладонью по бёдрам.

— Князь-боярин Шереметев[69] сулит тебе богатые милости, ежели откажешься ты в его вотчину.

Лицо Выводкова сморщилось в горькой усмешке.

— Где уж нам да отказываться! Ведомо тебе лучше нашего, что не в холопьих достатках от кабалы откупаться.

Он безнадёжно махнул рукой.

— А не будет господаревой воли — и никакой казной не откупишься.

Дьяк порылся в коробе, набитом бумагами, и достал скрученный трубочкою пергамент.

— Внемли и памятуй. И неровным шёпотом:

— А крестьянин отказыватися из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят: в полех за двор рубль да два алтына, а в лесах, где десять вёрст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына… А которой крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи, а он выйдет бессрочно ж — и пожилого с него нет, а которой хлеб его останется в земли, и он с того хлеба подать царёву и великого князя платит; а не похочет подати платити, и он своего хлеба земляного лишён.

Василий рассеянно выслушал и взялся за шапку.

— Что в грамотах писано, то не на холопью потребу. И того не положено, чтоб, яко зверей, людишек противу их воли тянуть в кабалу, а невозбранно изловляют нас отказчики господаревы да кабалою кабалят. А на то нашей нету причины.

— Молчи! Дьяк размахнулся сплеча, готовый ударить рубленника, осмелившегося дерзнуть против заведённых порядков, но опомнился вовремя.

— А похочет боярин, и грамота ему в грамоту. И не преступит Сабуров царёва Судебника. И будешь ты с бабою сызнов случён да с сынишкою.

Вернувшись из города, Василий узнал, что боярин приказал взять Клашу в железы и бросить в подвал.

Ночью сквозь сон Ивашка услышал сдержанные голоса.

— Тятенька, чуешь?

Кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.

— Матушка! — волчком закружился ребёнок и бросился встречать гостью. Но, приоткрыв дверь, он в страхе отпрянул назад: перед ним стоял тиун.

Василий не спеша поднялся и вздул лучину.

— Дай Бог здравия гостю желанному!

Тиун указал рукою на дверь.

— Ужо наздравствуешься! — Взгляд его упал на исчерченную углём стену. — Аль с нечистым тешишься? — И, ухватив рубленника за плечо, вытолкал его на двор.

Перепуганный Ивашка бежал сторонкой за молча вышагивавшим отцом.

Князь, сложив руки на животе, поджидал рубленника в опочивальне.

— Господи Исусе Христе, помилуй нас!

— Ползи, мокрица премерзкая!

Упёршись ладонями в пол, Выводков прополз через порог.

Замятня раздул пузырём жёлтые щёки. У растегнутого ворота, на груди, затокал морщинистый треугольничек.

— К Шереметеву, мокрица премерзкая, ползти замыслил?!

Пожевав ввалившимися, как у старика, губами, он пригнулся и плюнул холопю в лицо.

— Пёс бесстыжий! Зелье болотное!

Василий незаметно вытер щёку о рукав и, едва сдерживая готовую прорваться злобу, привстал на колени.

— Не моя то затея, а дьяка Агафона.

Ему стало понятно, почему обрушился на Клашу княжеский гнев. В голосе зазвучала неподдельная искренность.

— А на том крест горазд целовать — не было думки моей спокинуть тебя, господарь!

Боярин намотал на палец клок бороды и топнул сурово ногой.

— Прознаю — кречету дам очи выклевать бабе твоей, смерденка псам отпущу на прокорм, а тебе руки по-выверчу, чтобы оскорда держать не можно!

Тиун почтительно крякнул и перекрестился. Замятня сдвинул брови.

— Не ко времени крест творишь, буй!

Холоп вперил блаженный взор в оплечный образ ангела князя Миколы, Мирликийского чудотворца.

— Како без креста вспамятуешь деяния непотребные смердовы!

И, снова перекрестившись, с омерзением сморщился.

— Льва сотворил с опашью^[70] диаволовой… Не инако — в клети у него ведьмы на шабаш слетаются… И дух-то в клети богопротивный.

Охваченный любопытством, князь пожелал немедленно лично проверить слова тиуна.

На дворе вспыхнули факелы. Возбуждённый тиун стремглав побежал за конём.

Едва боярин появился на крыльце, батожники ожесточённо хлестнули воздух плетями. Холопи шарахнулись в стороны и припустили за господарем, поскакавшим верхом к одинокой клети, что притаилась в овраге, у бора.

Ивашка, воспрянувший духом от нежданной потехи, с гиком летел за факельщиками.

Тиун открыл ногой дверь, ведущую через узенький закуток в клеть.

Замятня подул на узловатые пальцы, расправил бороду и перегнулся, чтобы солиднее выставить ввалившийся свой живот.

Выводков, готовый грудью отстоять свои работы, застыл у стены.

Долго и внимательно разглядывал боярин роспись, кончиком ногтя осторожно водил по замысловато переплетающимся узорам, тщетно стараясь постичь, откуда берут они начало и почему под конец сходятся в одном месте с неизбежною точностью. Его глаза светились всё мягче и дружелюбивее, лицо плющилось в недоуменной улыбке. На низеньком лбу собирался ёжиком колючий волос.

— Ты? — ткнул он пальцем в грудь рубленника и сипло захохотал. — Собственной дланью?