— Яз, господарь!

— Да откель у смерда умельство розмысла?

Ивашка юркнул меж ног тиуна и важно уставился на Сабурова.

— И не токмо тех львов, — мы с тятенькой Гамаюн, птицу вещую, сотворили. Ей-Богу, провалиться вам тут!

И, ловко ускользнув из-под спекулатарских рук, готовых вцепиться в его курчавую головку, достал в тряпье глиняную птицу.

Сабуров всплеснул руками.

— Ну, прямо тебе — Гамаюн, что на книжицах фряжских!

Тиун не спускал с боярина глаз и всем существом пытался проявить своё восхищение.

— Яз давно заприметил умельство за Васькой! Не холоп, а клад, господарь!

Сабуров щёлкнул себя неожиданно двумя пальцами по заросшему лбу.

— А не сотворить ли нам таку потеху из глины?

Выводков помолчал, остро уставился в стену и, что-то сообразив, уверенно тряхнул головой.

— Быть потехе той, господарь!

В то же мгновение Ивашка прыгнул к отцу и повторил слово в слово:

— Быть потехе той, господарь!

Тиун замахнулся на мальчика кулаком. Сабуров резко остановил холопя и снисходительно подставил дрябленькую руку свою для поцелуя ребёнку.

— Ей-Богу, господарь, провалиться вам тут, поставим мы с тятенькой потеху тебе таку, како на стенке расписана!

Выходя из клети, князь приказал рубленнику утром же начать работу.

На дороге подле коня дежурил уже Ивашка.

— А ещё, господарь, чего яз сказывать тебе стану.

— Сказывай, пострелёнок!

— Отдал бы ты матушку нам! Ну, на какой тебе ляд, провалиться вам тут, наша матушка?!

Замятня вскочил на коня.

— Содеете потеху на загляденье, — отдам.

И шепнул добродушно тиуну:

— Спустить с желез.

Выводков упал в ноги князю.

— Дозволь дитё к бабе моей допустить! Помилосердствуй!

Конь взметнул копытами грязь и скрылся в промозглой мгле.

Схватив в охапку сынишку, Василий мчался в подвал, в котором томилась Клаша.

Сабуров-Замятня зачастил в гости к худородному соседу, Фёдору Тыну.

В Покров день, при людях, на паперти, князь первый подошёл к Фёдору и поклонился ему.

Оторопевший служилый сорвал с головы шапку и ответил земным поклоном.

— А яз к тебе погостить, — объявил снисходительно Замятня и усадил соседа в свою колымагу.

…Трапеза подходила к концу, когда подвыпивший боярин вдруг строго поднялся и приказал подать шубу.

Хозяин загородил собой выход.

— И в думке не держал изобидеть тебя!

Сабуров шевельнул щетинкой на лбу и оскалил зубы.

— Колико жалую к тебе, и ни единыжды ты не удосужился потешить меня поцелуйным обрядом.

Фёдор горько вздохнул.

— Будто впервой ты, Микола Петрович, у нас. Да и вдов яз. А дочь, самому тебе ведомо: на Ивана Купалу[71] четырнадесять годков набралось.

Сабуров маслено облизнулся:

— О самую пору невестушка!

И, с ехидным смешком:

— Зря хоронишь свой клад! Довелось ужо нам поглазеть на него!

Он присел на лавку и, пораздумав, огорошил Тына неожиданным заявлением:

— За горлицу за твою яз столь вена не пожалею…

Хозяин резко его перебил:

— При живой-то боярыне, Микола Петрович! Да ты окстись!

Тыкаясь колючей бородкой в острое лисье лицо Фёдора, Сабуров уверенно булькнул:

— Ныне боярыня, а завтра — послушница в монастыре.

Они присели на лавку и оживлённо заговорили вполголоса, то и дело прерывая друг друга.

К вечере Тын приказал подать лучшего вина и сам привёл дочь в трапезную.

— Кланяйся, Татьянушка, гостю!

Точно у кролика, подёргивались мелкою дрожью губы и уши девушки. Чуть раскосые, немигающие глаза уставились с мольбой на икону. Раздувшиеся ноздри с присвистом вбирали воздух.

Фёдор умилённо поправил кокошник на пышной головке дочери и подмигнул боярину.

Стараясь казаться солидней, князь грузно шагнул, одёрнул висевший на нём, как на жерди, кафтан и подошёл к смущённой хозяйке.

Она взяла с подноса братину, неуклюже поклонилась и поднесла её гостю.

Микола Петрович трижды коснулся рукою пола и, отпив из братины, облапил девушку.

«Пугало огородное!» — с омерзением выругалась про себя Татьяна, но покорно подставила стиснутые и холодные, как у покойника, губы для поцелуя.

Позднею ночью вернулся хмельной боярин в свою усадьбу.

В опочивальне, укутавшись в тёплое одеяло, он, сквозь сладкий зевок, поманил к себе тиуна.

— Выходит, хаживал окрест хоромин лихой человек да с девками сенными шушукался?

Тиун вытаращил недоуменно глаза.

— И слухом не слыхивал, господарь!

Замятня привскочил и сжал кулак.

— Сказываю — хаживал, буй!

Холоп широко улыбнулся и больно ущипнул себя за щеку.

— Доподлинно, буй! Из умишка ведь вон! Запамятовал! А како не хаживал? Хаживал, лиходей!

Он уже твёрдо знал, чего хочет князь, и с уверенностью стал на колени.

— И не токмо что с девками — в светлицу знаменье подавал!

— То-то же… Все-то вы поизленились… Недосуг ужо и за светлицею доглядеть!

И, стараясь казаться ещё более рассерженным, князь сорвал с себя одеяло.

— Ещё видывал кто лиходея?!

Тиун ткнулся губами в жилистую ногу боярина.

— Яшка-ловчий да псарь Ипатка намедни хвалились…

Снизив голос до шёпота, он продолжал уже откровенно:

— Верные то людишки, боярин. Како похощешь, тако и молвить будут.

— Абие доставить ко мне боярыню!

Трое холопей ворвались в светлицу и, не обращая внимания на возмущение и угрозы, поволокли боярыню к мужу.

— Блудом вотчину мою дедовскую опозорила! — набросился трясущийся от гнева князь на обомлевшую от страха жену. — С лиходеями, богомерзкая, снюхалась!

Женщина упала ниц перед иконами.

— Потварь, владыко мой! Потварь!

Она заколотилась головою об пол и визгливо заплакала.

Князь старательно разжигал в себе гнев. Неистово топая ногами, он рвал на себе рубаху, выл, набрасывался на жену и ожесточённо царапал своё лицо.

— Блудница! Девка корчмарская! Тварь подколодная!

Разбуженные людишки, затаив дыхание, прислушивались к дикому вою, долетавшему из опочивальни, и потихоньку крались в дальние углы двора, чтобы случайно не подвернуться под горячую руку Миколы Петровича.

Накинув на плечи шубу, боярин бросился в сени.

— Сотворить ей мовь[72], змее подколодной!

Нагая, связанная по рукам и ногам, лежала боярыня на охапке заиндевелого хвороста.

— Неси! — рявкнул Замятня, выбегая из жарко натопленной бани.

Всю ночь женщину парили кропивными вениками. От духоты и невыносимой жары холопи валились без чувств. Их выволакивали вместе с боярынею на двор и, дав отлежаться, снова заставляли продолжать пытку.

А князь, никому не доверяя, раскисший от пота и едва живой от усталости, сам беспрестанно таскал в предбанник дрова и подбрасывал щедро в раскалённую печь.

С неделю пролежала боярыня в постели почти без всяких признаков жизни. Сабуров, уверенный в неизбежной смерти жены, объявил пост в усадьбе и послал за попами.

Но больная, наперекор ожиданиям, выжила.

Князь почти перестал бывать дома и беспросыпно пьянствовал у своего наречённого тестя.

Узнав, что боярыня поправляется, Тын стал заметно охладевать к Миколе Петровичу.

— А жёнушка твоя, бают, в церковь собирается, — с ядовитой усмешкой молвил он как-то гостю. — Образ жертвует в память чудесного исцеления.

Сабуров собрал ёжиком лоб.

— Дай токмо срок. Дьяк всё обмыслит.

И немедля собрался домой.

Трапезовал он, в первый раз после мови, вместе с боярыней.

Вдруг с шумом распахнулась дверь. На пороге, красный от возбуждения, появился тиун.

— Изловили людишки лиходея того!

Ложка вывалилась из рук боярыни. Князь, жалко съёжившись, слезливо поглядел на жену и, крадучись, бочком, выбрался в сени.

Вскоре он вернулся с батогом и верёвкой.