— Ваши денежные дела должны скоро поправиться. — С минуту она разглядывала карты. — Я бы сказала, еще в этом году.

Лицо Бэрдена хранило непроницаемое выражение. Он старался никогда ничего ей не подсказывать.

— Что еще… О, как славно! В ближайшие три недели вы получите весть, и она вас очень, очень обрадует. Весть относительно… — Она нахмурилась, как бы недоумевая. Метнула на него быстрый взгляд, но он не дал ей никакого определенного ответа. Опытной рукой она перемешала колоду, затем открыла смуглыми пальцами несколько карт. — Относительно вашей карьеры, догадываюсь, речь пойдет о кампании за выдвижение вас кандидатом в президенты в будущем году. Вот, видите: туз, а с ним рядом…

— Меня выдвинут?

Он еще ни разу не задавал ей такого откровенного вопроса.

— Господи! Все-то вы хотите знать! Только ведь говорят-то карты, не я. А как с ними бывает, сами знаете. Иной раз

тютелька в тютельку

сойдется, другой раз — не разбери поймешь. — Она остановилась и посмотрела, что же в конце концов получается. — Кто-то из ваших близких очень вас огорчает.

Это была почти правда. Диана сняла себе квартиру поблизости от Библиотеки конгресса, где сейчас работала. Когда она наведывалась в Рок-Крик-парк, она держалась покорно, но из нее нельзя было слова вытянуть. Он ничего не знал о том, с кем она видится, что поделывает. Желая избежать встреч с Клеем и Инид, она порвала все свои старые знакомства и завела новые среди безвестных сторонников Нового курса, прикомандированных к различным вновь созданным учреждениям.

— Вашей дочери следует оберегать свое здоровье. В особенности почки. Велите ей немедленно пройти полное медицинское обследование. Расклад этих карт мне вовсе не нравится. Да, вовсе не нравится. — Миссис Фоскетт собрала колоду. — Вот так, сенатор. Я понимаю, как досадно не узнать сразу

все

, что хочется. Но наберитесь терпения. Я понемножку составляю ваш гороскоп, и открываются очень интересные вещи, право, очень интересные. Мне особенно нравится вид вашего Солнца. У вас

хорошее

Солнце. Я дам вам знать, как только узнаю побольше.

Она проводила его к выходу. Он заплатил ей, как всегда, с таким чувством, словно выходил из публичного дома.

— Полагаю, вы будете на приеме в честь короля и королевы?

— А что, карты не сказали об этом? — не смог удержаться он.

— Ни слова из карт, мне просто встретилось ваше имя в списке приглашенных британским послом — сегодня утром в газете.

— Да, я там буду. А вечером мы идем на обед в Белом доме.

Он сам удивился, зачем он это сказал. Выходило так, будто он хвастает. В конце концов, его приглашали не потому, что его хочет видеть президент, — просто присутствие сенатора Бэрден"» желательно по соображениям протокола.

— Как интересно! Право, после визита принца Уэльского Вашингтон ни разу не был так взбудоражен, помните? Я присутствовала при том, как он сажал дерево возле Собора. Какой красавец и какой печальный конец! Рак! Это случается со всеми, у кого нет хорошей Луны. У вас Луна хорошая, сенатор, вся жизнь — сплошная романтика.

— Вы вгоняете меня в краску, миссис Фоскетт.

— Ах, сенатор, если бы это было действительно так! Кланяйтесь от меня королеве. Мне нравится, как она укладывает волосы, такая смелая прическа!

Пенсильвания-авеню уже была оцеплена канатами, чтобы кортеж мог беспрепятственно проследовать от вокзала к Белому дому. Бэрдена не пригласили на вокзал, где президент и министры встречали короля и королеву. Но это его ничуть не задело. Его дела и так шли достаточно хорошо. Сегодня вечером он будет присутствовать на обеде в Белом доме, впервые после схватки в сенате по вопросу о реорганизации Верховного суда два года назад. Занятно будет увидеть всех соперников в одном месте, ибо президент, несомненно умышленно, пригласил в Белый дом почти всех, кто метил на его пост в 1941 году, кроме молодого Дьюи.

В сенате Бэрдена встретили новостью, что «Дьюи обошел Рузвельта на четыре процента при опросе избирателей Институтом Гэллапа»! Клей ликовал.

— Президент не сможет выставить свою кандидатуру на третий срок, если даже захочет. Республиканцы побьют его.

— В стране намечается сдвиг вправо. Это несомненно. — Бэрден взглянул на Цицерона, как бы ища у него подтверждения своей правоты. Зазвонил телефон. Клей взял трубку.

— Да, сенатор у себя. Нет, он занят. Он будет на приеме. Да. Я передам ему. Спасибо.

Клей положил трубку.

— Кто-то от Херста. Интересуются вашим мнением о результатах опроса Института Гэллапа. Позвонят еще раз завтра — хотят взять интервью.

— В котором мы не скажем ничего, зато дадим полную возможность предполагать все что угодно.

Бэрден был доволен как никогда; он спрашивал себя: почему? Предстоящее пышное торжество в Белом доме? Миссис Фоскетт? Опрос Института Гэллапа? Пока что обстоятельства точно сговорились осчастливить его, и он не намерен искушать судьбу.

Он подошел к стенному шкафу и достал свой выходной костюм.

— Страх как не хочется влезать в эту штуку сегодня.

— Я рад, что не иду на прием.

— А Инид?

— Едва ли. — Клей быстро перевел разговор на другую тему: он никогда не распространялся перед Бэрденом о своей семейной жизни, и тот был признателен ему за это. — Я иду в административный корпус палаты представителей. Один из техасцев организует междусобойчик для всех тех, кого не пригласили в посольство.

— Узнай, какого они мнения о Гарнере. — Воротник не на шутку жал. Он хмуро смотрел на свое отражение в зеркале.

— Я уже думал об этом.

— И обо мне. — Он улыбнулся своему отражению в зеркале.

— Как раз за тем я и иду. На мой взгляд, из всех консерваторов у нас наилучшие шансы.

— Когда я впервые появился в Вашингтоне, меня назвали радикалом. — Бэрден оправил на себе визитку. Она слишком плотно облегала бедра. — Я требовал национализировать железные дороги и разгромить тресты. Ну, а теперь… — Он вздохнул, подумав, кто больше изменился с 1914 года — он или мир.

В дверях показалась мисс Перрин:

— Мистер Овербэри, вас просит к телефону жена.

— Я возьму трубку здесь.

— Вы прекрасно выглядите, сенатор, — улыбнулась своему шефу мисс Перрин.

— Спасибо, дорогая. Допускаю, что по сенатским стандартам я действительно выгляжу прекрасно. — Она хихикнула и закрыла за собой дверь. — Только, к сожалению, сенатские стандарты не слишком высокие, — добавил он, желая польстить Клeю, но тот не слышал его, занятый разговором с женой.

— Хорошо. Да, конечно, понимаю. Увидимся позже. — Клей положил трубку и сказал: — А она-таки идет на прием. Надо полагать, это будет событие исторических масштабов.

Бэрден часто размышлял о женитьбе Клея. Внешне все было так, как и должно было быть. Они снимали небольшой домик на Эн-стрит. У них была дочь, звали ее Алиса Фредерика. У них было все, кроме денег: Блэз оставался неумолим.

Бэрден хотел осторожно спросить, как обстоят дела в Лавровом доме, но тут Клей сказал:

— Я позабыл дать вам новое расписание ваших выступлений, — и вышел из комнаты.

Все равно, подумал Бэрден, глядя на свою любимую цитату из Платона, висевшую в рамке на стене. Это была выдержка из письма древнегреческого философа. «Никто из нас не рожден только для себя самого. Мы рождены отчасти для своей страны, отчасти для своих друзей. Различные стечения обстоятельств, застигающие врасплох нашу жизнь, также предъявляют нам многочисленные требования. Когда страна сама призывает нас к общественной деятельности, было бы, наверное, удивительно не откликнуться на этот зов, ибо в противном случае придется уступить место недостойным, которые занимаются общественной деятельностью не из лучших побуждений». Разумеется, так мог сказать только аристократ. Платон слишком много претерпел от демократии, чтобы усмотреть в гласе народа что-либо более высокое, чем просто животный рев. Уже только поэтому, считал Бэрден, они родственны духом. Они бы пришлись по душе друг другу. Бэрден даже полагал, что он, возможно, помог бы Платону понять тирана Сиракуз и, уж конечно, Платон вразумил бы его — и он-таки его вразумил, объяснив, что жить, не осмысляя жизнь, не стоит. И хотя не всякая ситуация поддается осмыслению до бесконечности, Платон привил бы ему привычку скрупулезно разбираться в своих побуждениях. Разумеется, он знал за собой склонность оправдывать себя за недостаточностью улик, и его аргументы были едва ли хуже тех, которые зачастую выдвигал Сократ, к изумлению простодушных вопрошателей, которые, похоже, никогда не были способны уследить за ходом диалектической мысли; но при всем этом Бэрдену были не чужды угрызения совести — недостаток, он это знал, редкостный в человеке, который хочет стать президентом.