Клей вернулся с листком бумаги в руках:

— Все устраивается как нельзя лучше. Весь сентябрь вы неотступно следуете за президентом. Там, где выступает он, через несколько дней выступаете вы. Он объезжает Западное побережье — и вы тоже. Он глазеет на Большой Каньон и говорит о необходимости охраны природы — и вы тоже.

Бэрден углубился в расписание; придется много выступать — это радовало, если б не мысль о битком набитых продымленных залах, рукопожатиях грубых лап и бесчисленных новых знакомствах.

— Да, Франклина это раздосадует. Вне сомнения.

— Как вы думаете, заговорит он с вами сегодня вечером?

— «Как поживаете, дружище Дэй!» — Бэрден имитировал знаменитый голос во всей его отработанной звучности. — И на этом точка, разве что обдаст раз-другой своим ледяным взглядом. Он, видишь ли, умеет ненавидеть.

— Но ведь и его ненавидят.

— Я — нет.

Клей посмотрел на него с неподдельным удивлением.

— Вы и вправду не питаете к нему ненависти, несмотря на то что он попытался повредить нам в нашем штате?

— Посмотри, как я веду себя с ним в сенате. Никаких личных выпадов. По крайней мере с моей стороны. Столкновение двух идей — и только. Он полагает, что правительство должно заниматься всем, а я не вижу, каким образом оно может взять на себя больше того, что входит в круг его нынешних обязанностей, если мы хотим сохранить в стране хоть какое-то подобие личной свободы. Ни один из нас по-настоящему не

прав

, но я думаю, что мои убеждения вернее отражают правду жизни и первоначальные принципы, заложенные в основу нашей государственности.

— Зато, быть может, он вернее отражает настроение людей в наши дни.

Некоторое время Бэрден задумчиво изучал лицо Клея, затем кивнул.

— Да, конечно, и в этом весь ужас. Колесо Фортуны вертится в ночном мраке, и ничего нельзя знать.

— Быть может, вам следовало бы выступить с несколькими речами в либеральном духе. Не

слишком

либеральными, конечно…

Клей никогда не изменял своей практичности, и Бэрден дивился, верит ли он во что-нибудь вообще. Вопреки расхожему мнению он по собственному опыту знал, что идеалистов среди молодых людей крайне мало. Молодые жаждут наград, и, для того чтобы возвыситься, они готовы на все и добросовестно откликаются на демагогию дня. Идеализм приходит позднее, если приходит вообще. В конечном счете политика по большей части — это вилянье и изворачиванье ради того, чтобы выжить, а в результате теряется из виду даже простейшая цель. Неизбежно проникаешься отвращением к представителям собственной породы, и вечность смеется над всеми. И президент, и сенаторы, и Их Британские Величества станут пищей для червей, а раз так, не все ли равно? Отсюда, от этого вопроса все зло, ибо на него лишь один ответ — мудрый не задает его.

Бэрден отдал сотрудникам последние, незначительные распоряжения. Затем надел цилиндр и покинул офис.

Генри запустил мотор.

— В английское посольство, сенатор? — спросил он так просто, ради удовольствия спросить.

— Да, Генри. Ты выглядишь прелесть как хорошо, Китти. — Бэрден поцеловал жену. У нее по крайней мере приличный вид. Несколько дней подряд она и ее компаньонки по бриджу разводили дискуссии о том, что ей надеть на прием, какую сделать прическу, следует ли покрасить волосы. Вопрос этот в данный момент дискутировался всеми вашингтонскими дамами. Женщины в Нью-Йорке уже начали краситься, и этого следовало ожидать. Каждая порядочная женщина поставлена перед выбором. Пока что соблазну поддались лишь немногие, да и те, как правило, были не увядающие красавицы, а сумасбродки, которым нечего было терять. Лучше обладать копной зеленых волос, чем прослыть этакой бабусей, клюющей носом над картами.

— Ни за что не перекрашусь, — твердо заявила Китти. Бэрден понял это в переносном смысле. Рано или поздно она выкладывала все, что держала на уме.

— Надеюсь, нет. — Он взял ее руку.

— Само собой. Наш новый парикмахер убеждает меня перекраситься в медно-красный, так, что ли, он это называет, хотя мой цвет — каштановый. Но я твердо сказала нет. До меня дошло, что сестра Глэдис Мергендаль в Оклахоме

сошла с ума

после того, как покрасилась. Краска, видишь ли, просачивается через черепную коробку и поражает мозг.

— Я люблю тебя такой, какая ты есть. — Это была правда. Он не мог представить себе свою жизнь без нее.

— Мне бы хотелось, чтобы Диана получила приглашение. Господи, король и королева! Вот уж не думала, что доведется встретиться и разговаривать с такими людьми. Ты думал?

— А как же, — ответил Бэрден, никогда не исключавший такую возможность. Интересно, что скажет Китти королю или — что еще хуже президенту. Нужно будет за ней присматривать.

Когда они свернули на Массачусетс-авеню, там уже бурлила толпа. На протяжении мили с лишним люди стояли вдоль улицы, пристально вглядываясь в автомобили с шоферами и их хозяевами.

— Диана снова поговаривает о Нью-Йорке, о том, что хочет уехать и жить там. Едва ли это серьезно, но ты знаешь, какая она, если ей что-то взбредет в голову. Она даже просила Эда Нилсона подыскать ей работу в Нью-Йорке. Он обещал.

— Какую работу? — Бэрден внезапно насторожился и повернулся к ней, перестав разглядывать толпу.

— Любую. Эд спрашивал, следует ли ему взяться за это дело. Он такой милый, такой добрый. А ведь добрых людей так мало. Я сказала, чтобы он ничего не предпринимал, пока мы не поговорим с ней.

— Мы поговорим с ней. Что ей сказать — это уже другой вопрос.

Взопревший полисмен просунул голову в окно автомобиля:

— Вы по приглашению, сенатор?

Бэрден помахал приглашением Их Британских Величеств.

— Каждый так и норовит проскочить зайцем. Извольте взглянуть, сенатор. — Полицейский указал на длинную вереницу лимузинов, медленно подползавших к порталу английского посольства, меж тем как у чугунных ворот, выходящих на Массачусетс-авеню, люди так и липли к ограждению — словно обезьяны, подумал Бэрден, — стремящиеся во что бы то ни стало пролезть в золотую клетку. Полисмен дал знак Генри проезжать дальше.

— Приглашены многие, — сказал Бэрден и взял руку Китти в свою.

— Но мы — избранные.

Гарольд Гриффите распахнул дверь в свой кабинет:

— Заходи, заходи. Обычно он сидит там. — Гарольд изображал из себя старого слугу, который показывает рабочую комнату гения. — Да-да, вот за этим простым столом, на этой вот пишущей машинке он строчил свои яростные обзоры, которые пронимали дрожью восторга целое поколение и делали кино искусством. — Обрати внимание на вид из окна. Девятая улица, карикатурные дома и магазины — святилища порнографических книжек и диковинных устройств, созданных на утеху извращенным умам. — Гарольд страшновато заржал. Затем: — Ты почему не на приеме?

— Не приглашен. — Питер присел на край стола и принялся изучать готовые для печати рецензии на фильмы. Сколько романтики в работе у этого Гриффитса!

— Вранье, все вранье, — успокоил его Гриффите, сдвигая шляпу на затылок. — Ношу эту штуку у себя в кабинете. Чтобы не забывать, что я журналист.

— Да вы ведь, похоже, и сами кусочек кино. — Гарольд нравился Питеру.

— Невозможно просматривать двадцать фильмов в неделю и не подхватить эту заразу. Я закрываю двери, как Кей Фрэнсис. — Гарольд подскочил к двери, затем, с едва заметной улыбкой на губах, положил руку на шишку замка, уперся спиной в дверь и тихонько закрыл ее. — Обозначая скептицизм, я втягиваю щеки… вот так! — Он втянул щеки. Это вышло очень забавно. Питер рассмеялся. Ободренный пониманием зрителей, Гарольд преобразился в капитана Дрейфуса на Острове дьявола, когда он, едва переставляя ноги, шел к двери тюрьмы, щурясь от уже забытого им солнечного света. Дверь распахнулась. На пороге стояла женщина в большой шляпе и в белых перчатках. Она спросила:

— Гарольд, у тебя все дома?

Голос Гарольда звучал надтреснуто: он уже двадцать лет ни с кем не разговаривал.

— Свободен… свободен! — По его лицу катились непритворные слезы.