Вопрос: — И вы видели того, что стрелял?

— Я все глядела, пока они на полу поубивали. Тогда уже — ко мне! Ну, тут мне попало уже, я прилегла. И брат мой, младше меня — тут, у трубы прислонившись — его не ранило. А мать первая вскочила на печь, дак она так вот легла, за трубу голову. И ей — как били, так мясо летело — голову это обляпало ей. Ну и били на печь все. Старушку ту посекли — она все живая. Мать ранили, там поубивали всех… Семь нас человек, а мы только втроем — мама и я с братом сошли потом с печи. Ну, они уже раза три — побьют и выйдут — слушают, живой, может, кто. Еще раз — услышат, войдут и бьют. Дыму наделают! Вышли. Третий раз, опять вошли — слушают: ну, уже все, никто не дышит! Кто еще жив — притаился.

Вопрос: — И говорят о чем-нибудь, когда заходят?

— Разговаривают сами тихонько, дышит ли кто, слушают. Ну, вышли уже последний раз, говорят, что „капут“, а мы ведь слышим. Мы уже, притаившись, лежим. Ну, что? Не слыхать. Хату запалили. Там, на чердаке, сено было, что ли — оно стало заниматься уже. Мама встает. Тут убитые на ней лежат. Дерг, дернула ноги эти! — она почувствовала уже, что в ногу попало — стала вырываться.

— Ну, еще раз попробую — если вырвусь, то пойдем, а не то гореть будем.

А мы говорим:

— Мамочка, мы лучше гореть будем!..

Да сразу с себя все раздевать, одежу. Она не дала нам раздеваться, говорит:

— Не, подождите, може, выйдем.

Ну, и стали выползать. Ну, мы вышли. Мама прошла еще:

— Кто жив — за мной.

Ну, мы вдвоем с братом идем. Дети. Мне девять, а брату было восемь лет, что ли. Ну, вышли. Она говорит:

— Кто жив — за мной!

Мы вышли, видим, отец вышел. Ранетый. Рука правая и тут вот, в шею его ранили. Ну, выползли, жито было у нас на усадьбе, — по житу. Мама уже стала сознание терять: стала от нас утекать. Дак мы по крови ее найдем… (Плачет.)

Я не могу рассказывать…

Она жить хотела еще. И сознание теряла… Хаты горят, солнце заходит… В леску хата одна осталась — дак уже в ту хату все сползались, кто живой. Дак мама говорит:

— Уже идите, може, где коляску какую, меня завезите.

Пошел брат этот меньшой — ну, это ж ребенок, — пошел в ту хату, там и сел. Пошла я. Мне уже тоже свету Не видно: я же в лицо ранета. Коляски там нема. Мама сгореть хотела — поползла к огню, а ее кто-то оттащил. Снова поползла. Посбивала коленки, ползая. И шел Биськов Яков (он живой теперь) — он ее нес, до дороги пронес. Это с километр будет от той хаты. А потом другой донес, ну, и собрались в ту хату. Все раненые.

У кого была родня — те забрали своих. А у мамы сестры были далеко они пока услышали… По лесу мы скитались. Потом уже коляску нашли: удирают в лес — и мы ее на коляску. А отец ранетый тяжело, он оставался один в том доме. Ну, тут уже говорят, что немцы идут, танки по лесу — деваться некуда Бегут — куда кто, в болото… Ну, мы ушли все, а он… Он сам себе смерть сделал… Надо плакать нам снова… Остались мы. Мама ведь ранета, а еще ж и пацаночка родилась после того. Сидеть некогда, я говорю.

— Мамочка, пойдем в Воровское. Я дорогу запомнила.

Ночью сходила раз и запомнила. Их завела в Воровское. Только завела, и в то утро немцы в Воровское пришли. Ну, и нас выгнали Выгнали в беженцы, гнали, а мы еще утекли. За Кузьковичами, в лес. Поутекали. Жили там с неделю, что ли Окоп выкопали. Ну, все равно нас немцы половили в лесу. И погнали. Жили мы в Ямном — за Быховом. А затем — в Подкленьи, а потом — в блиндажах. И зимой. Пока и война закончилась…»

Голос рассказчицы — все тише, а боль кричит все сильней…

В Конаши мы добрались поздним утром 14 июня 1972 года. Пятый том Белорусской Советской Энциклопедии, откуда взята справка об этой деревне, тогда еще только печатался. О Конашах мы вообще услышали впервые в тот день, в райисполкоме, и знали только, что там среди расстрелянных карателями живой остался один человек, теперешний председатель сельсовета Щемелев

В скупой справке, как теперь нам известно, написаний для энциклопедии этим человеком, не сказано, что среди тридцати расстрелянных тридцатым был именно он сам, Василь Иванович.

От Витебска до Конашей, через районный центр, — восемьдесят километров. Однако в словах «мы добрались» — нет преувеличения: имеются в виду последние километры низинной дороги, лесной, полевой да сельской, страшно разболоченпой за несколько дней бесполезно щедрых дождей.

На такой дороге мы и встретили нужного нам председателя сельсовета. Ехал куда-то на мотоцикле.

И вот сидим в его кабинете, как будто опустившись в светлую тишину, после дождей вновь залитую солнцем. Тишину эту еще более подчеркивает время от времени далекий гул какого-нибудь земного или, еще реже, небесного мотора. И не слыхать из ольховых кустов соловьиной песни, которая и тут нас встретила, как будто все одна, та самая всюду. Все это теперь за окнами, где млеют в припаре старые сосны и густо буйствует над болотинкой ольшаник. А в нашей светлой тишине невидимо гудит растерянная оса и шуршит на столе магнитофон.

Василь Иванович, чернявый, степенный мужчина, рассказывает.

«…Первого мая раненько окружили нашу деревню с этой стороны, и оттуда, откуда вы ехали. Свободный выход был нам токо в озеро. Дворов тогда было больше: теперь с Малгатями семьдесят один, а тогда было около ста. А у нас на ночь оставались ночевать партизаны. Провели митинг тридцатого, а ночью снялись и ушли. Немцам стала тут свобода. Всех людей собрали там, где я вас встретил, где теперь колхозный двор. Ну, а потом начали там расстреливать. Партизанские семьи, таких людей, которые были связаны с партизанами. Построили в две шеренги и — пулеметы…

Вопрос: — А вы тогда где были?

— Стояли около забора. Все на моих глазах было. Отводили только от нас и расстреливали. А потом еще одного дядьку взяли и расстреляли. И пришла очередь моя. Ну, мне тогда еще было только тринадцать лет. Приходит одна женщина, связана была которая с немцами, и показывает:

— Этот имеет связь с партизанами.

Он меня берет за воротник и туда, где убитые. Немец, переводчик даже, но в форме немецкой. Толкнул меня и сзади очередь из автомата по мне. Я упал.

Сначала я, конечно, не знал, жив к или нет, пока это немножко пришло сознание. Попали мне все три пули вот в это место, в поясницу. Почувствовал я, что вроде ничего, не больно, жив еще. А потом слышу, что началась у меня боль, появилась. Ноги не слышно стало. Полежал я так немного — идет немец сзаду. Подошел, кругом меня обошел, согнулся — слышу, — сопит надо мною. Видать, слушал, живой я или неживой. Послушал он, а я, конечно, ждал, что он услышит, что я живой, и убьет меня. А он, видать, посчитал, что я уже убитый, и пошел дальше. Дали команду копать яму.

Вопрос: — А вы слышали, что они там говорили?

— Тут же рядом, где мы лежали, там и яму нам копали. Копать, конечно, заставили наших мужчин. Молодые все были в партизанах или в армии. Одни старые дома, такие, что уже были не годные служить Ну, слышу, что вот уже нас будут укладывать в яму. Думаю: тут же свои будут укладывать, попрошу я их, чтоб хоть наверху положили. И чтоб-поменьше присыпали…

А потом — ракета! Оказывается, в Малгатях кто-то произвел на них выстрел. Нас там так и бросили, побитых, команду дали старикам закапывать, а сами в Малгати. И там полностью всех сожгли. Кого в квартире убивали, кого живьем.