Когда мы собрались в одну квартиру, вошел немецкий офицер и стал осматривать, на ком что надето. Если хороший тулуп или валенки, заставляли раздевать и выбрасывать на волю, а там подбирали возчики. Тогда офицер это взял и попрощался с нами. Говорит:

— До свиданья. Давайте спасибо своим этим партизанам.

А для чего он так сказал, я не понял.

Как только он так сказал, так квартиру закрыли и в два окна бросили к нам гранаты. Гранаты эти сипели долго. Если б такой был отчаянный — их можно было б назад выбросить. Ну, ничего. Взорвались гранаты — много погибло там людей, но отшатнулись все в одну сторону. Тогда из автомата по этой по куче. Когда из автомата бросили стрелять, тогда еще много было живых. Выбили люди одно окно и начали прыгать из окна. Полицейские стреляли, кто выскочит из окна. Стояли кругом квартиры.

Они подожгли. Потолок обсыпался. Вижу, что мне некуда… С соседом мы напротив этого окна под канапкой спрятались. Ага. Уже они нас не видели. Тогда сосед говорит, Федор Лукьянович:

— Посмотрю в окно, может, они отошедши.

Только приподнялся, а ему как раз пулей сюда, в лоб — он назад и свалился.

А я лежу. Потолок уже стал обсыпаться. Тогда я уже вижу, что мне дальше некуда лежать — уперся в простенки, в окно прыгать, и простенки посыпались. Тогда я в снег — снег был глубокий около квартиры. И сразу у меня с рук кожа долой. Тогда я немножко отполз и лежу. А у меня все фуфайка со средины горит и горит. Я снегом затру. Немцы ходили. Когда затер — утих. И они уже отошли все.

Один мой товарищ лежал. Ахрем был Бурнасенко. И его пулей стрельнули. И мелко хватили вот тут по ребру — не очень повредили. Он отошел к забору, лег и лежит. И вот немцы, как проходили из оцепления дорогой, увидели, что он шевелится, — пришел один немец и ему в упор винтовкой сюда ударил. Пуля прошла вот так вот. Я подошел к нему, — после уже, как отошли все, — дак он мне говорит:

— Чего ты тут ходишь, еще увидят.

Он еще живой был. Только кровь тут была, ага.

Правда, Пашков был, учитель здесь, отступивши так немного, проползши — остался цел.

Тогда мы с Пашковым пошли в сарай здесь ночевать. А его, Ахрема, так и оставили. А он тогда поднялся и — овин был такой, что хлеб сушили, — в эту печку забрался и трое суток лежал. А мы с Пашковым пошли в Перевоз. В Завщу то есть… В Завще там у Пашкова сестра оставалась, забрала его в Перевоз. А я у старухи жил трое суток.

Ну, а старуха говорит:

— Как хочешь — или ты иди с квартиры, или мы пойдем, а то немцев боюся.

Я и пошел оттудова. На озеро вышел, глаза запухли все, не вижу ничего. Вот так веки подыму, посмотрю — не в ту сторону иду. Лицо ж все обгоревши было, и голова была обгоревши. И вернулся все-таки сюда, добрался До своей деревни.

Уже некоторые из отступления пришли. Уже там ребятишки. Один такой, Петра Медведев. Меня они к себе взяли. И тут мы остановились. Тогда дочка пришла. Тогда одна квартира со всего поселка осталась несгоревши. Мы тогда собрались в ту квартиру. Тогда меня сестра взяла на излечение, я у сестры был месяц. Больше. Она меня там постным маслом лечила, тряпками обвертывала. И так у меня зажило скоро… И вот после того…

Я не знаю, что дальше говорить…

Вопрос: — А вас из вашей хаты забрали одного?

— Всю семью. У меня была жинка, и дочка четырнадцать лет, и еще мальчишка Коля был, полтора года. И этих они там уничтожили всех. А сын вот этот и дочка еще была. Сын в партизанах был, а дочка с партизанами отступала, через дня четыре вернулась уже.

Теперь мы тут живем одни. Вот наша хата. В прошлом году витебские приезжали корреспонденты, которые фотографировали тут. И они сказали, что у них неполно вышло, что будто бы я один тут живу. Меня все одного, все одного фотографировали. Без семьи. А в прошлом году так меня уже свезли в совхоз туда, где закладывают сенаж, фотографировали, косу мне дали, косил уже я с этим, с шофером…

Вопрос: — Вам и не хочется отсюда уезжать?

— Нет. Здесь родился, так и думаю уже здесь дожить…»

Сила жизни. Родная почва. Если хотите, даже и утверждение победы. Я здесь был, я здесь есть, я здесь буду, покуда я хочу.

Перед войной Архип Тихонович работал в колхозе конюхом, бригадиром, после войны ходил лесником. Теперь он давно уже на пенсии, а все еще хлопочет. Извечное, народное надо. Надо и в хозяйстве помочь, и внука досмотреть. Надо и людям рассказать о том, что было, — пусть знают, кто не знает, что такое фашисты. К нему уже сюда приезжали не раз, брали его и в Витебск на вертолете, и уже оттуда, как говорит дед, его «вся область слушала по радио». Согласен он далее как будто и с теми старательными журналистами, которые посчитали, что деда надо еще завезти и за озеро, в совхоз, где как раз закладывали сенаж, и дать ему в обгоревшие руки косу. Что ж, пускай люди, если это надо, посмотрят на него еще и по телевизору. Что живой он, Архип Жигачев, что он на родной свет смотрит и чаще улыбается, чем грустит.

А тут вот эти говорят еще, что и в книге он будет. Если надо, так надо. В этом и ощущение чувства долга, и гордости малость тоже.

После беседы, после гостеприимной перекуски, мы всей компанией отдыхали перед нелегкой дорогой в Россоны — сидели на лавке перед хатой. Архип Тихонович курил, попыхивал люлечкой. Что ж, и еще один снимок, пригодится. Дед не позировал, когда мы снимали, сидел себе, покуривал, но все же и не выдержал, сказал, как будто не о самом себе:

— Эта люлька побывала уже на многих снимках.

Живет человек. В целом, как говорится, и совсем неплохо. Хоть и не так временами гладко, как по телевизору — Жена, Татьяна Ивановна, — добродушная русская женщина, тоже осиротевшая и овдовевшая в войну, говорит хорошо по-белорусски. Сын деда, от первой жены, что был в партизанах, и невестка. И горе в дружной семье, без которого жилось бы совсем хорошо. Горе такое, что в нем уже нет чьей-либо вины. Один сын у молодых, единственный внук, подросток Василь — тяжело болен. Будто этого деду еще не хватало после всего пережитого… А почему только деду? Горе всем, но старик с этим парнем до сих пор за няньку. Потому что со двора все, даже и баба, намного моложе деда, идут на совхозную работу, а дед — с Василем…

Однако и это горе не гнет старика.

23 июля — годовщина трагедии деревни Княжеводцы, в Мостовском районе Гродненской области.

День был, возможно, такой же, как и двадцать восемь лет тому назад, знойный, расслабляющий. Воздух дрожит под горячими лучами. Колосья опускают головы. Дремлют старые дубы. Так и тянет в густую тень, под их разлатые кроны.

На бывших дворах когда-то большой деревни — сгоревшие груши выгнали побеги из корня, и те отростки стали уже деревьями. Млеют на солнце дички, томятся на безлюдье Им не хватает хат, амбаров, сеновалов, гумен, возле которых было бы так уютно расти. Им не хватает воробьев, что шебуршели бы в листве, таскались бы за чубы на потеху степенным курам-цокотухам, крали бы у них крупу, искушая своей дерзостью котов-охотников.

Одна лишь усадьба восстала из пепла на месте большой деревни. Одна — из двухсот. Простая деревянная хата. Как-то почернела она. Может, от напоминаний о том черном горе, на котором стоит? Притулилась хата к белой высокой березе. Тянется береза вершиной в небо, хочет оторваться от земли. В хате часто говорят о былом огненном ужасе, и не проходит испуг у березы.

Мальчик, который летом приезжает сюда из Гродно и прогуливается над Неманом, не ведет под дичку дружков, потому что их здесь нет. Не с кем ему дружить. Черный Барс — единственный мальчиков друг. Вернувшись с утренней рыбалки, мальчик занимается в хате каким-то своим делом, с Барсом играет редко.

На пороге хаты стоит хозяйка, тетка Ганна Андреевна Бородавка, пожилая женщина в черном капоте и белом платке, завязанном «под бороду». Она похожа на монашку. Изрезанное морщинами лицо, сухие, запекшиеся губы, тревожные глаза, которые видели так близко смерть.