Разлучиться с родителями, с братом, разбиться, говоря по-местному, с другом, отбиться от людей…

Меньшой Кая, Миколай Антонович, тоже страдал от разлуки с родителями и с братом и от своей потерянности в этом знакомом и вдруг — чужом, таком обезумевшем мире:

«…Как начали пчелы жалить этот скот, — вспоминает Миколай, — некуда ему деваться. И начал он, этот скот, по нам топтаться… И не знаем мы, куда нам деваться. Кони сломали забор, и весь этот скот пошел, куда кому ровно, по всему полю.

„Брат мой, видать, уже удрал, — думаю я. — Как бы это и мне до леса добежать“. Вижу, брат мой с товарищем до леса добежал. Как бы это и мне! Добегаю я в лес, туда к Неману, и иду себе, будто корову гоню. Только я хотел уже спрятаться, а тут меня снова тот немец, который караулил, схватил за шиворот, и назад в деревню. Что ж мне делать? Кто был из моих товарищей — все поудирали, а я один остался… И еще, гляжу, захватили одного моего товарища. Я этому товарищу говорю:

— Костя, давай будем проситься, може, нас пустят. А он говорит:

— А я и проситься не буду, и говорить ничего не буду.

Потому что мы уже оба обмерли от страху. Пригнал нас тот немец назад в деревню. Уже вся деревня горела. Машины начали уже разъезжаться. А цепь делала проческу.

Видим — один человек через окно выскочил, а немцы — за него. И уже не стреляли, а живьем в огонь бросали. Ну, ничего я так не боялся… Думаю, нехай меня уже убьют, но только б в огонь не бросали живого.

И он меня не стрелял, тот немец, а вел туда, где горело, чтоб в огонь бросить. Говорю я своему товарищу:

— Костя, бросит он нас живых в огонь.

И привел он нас на то самое место, откуда мы удирали. И тут идет какой-то офицер или кто он. Поманил нас пальцем к себе. А он умел по-польски говорить. Говорю я ему:

— Пане, я не отсюда, я из Сухинич. Тут нас убивают, а мне надо домой идти.

Немец, который нас пригнал, заряжает винтовку, чтоб застрелить меня. А этот, что встретил нас, погрозил ему палкой и отпустил меня. Я отошел немного, а потом вернулся:

— Пане, говорю, это мой товарищ Костя. Отпустите и его. Он тоже из Сухинич, Костя Бородавка. Коров пас, нанятый в Княжеводцах.

И немец нас отпустил. Когда мы шли, дак Костя даже мне свой карандашик отдавал… Теперь он далеко, в России. Женился здесь. А чашником[28] меня, небось, не взял…»

Отец троих детей, знатный кузнец и электросварщик в колхозе «Светлый путь», Миколай Антонович Кая, поселился и живет в Сухиничах, в той соседней деревне, которую назвал родной в минуту смертельной угрозы.

Сидит он с нами в новом колхозном правлении и неторопливо рассуждает:

— Теперь люди завидуют, что дом хороший я себе сделал. А не говорят, сколько я нагоревался!..

Не надо завидовать Миколаю, его золотым рукам, его рачительности, его счастью. Хоть дом и в самом деле, как игрушка, как какой-то сказочный терем. Такая красота, может быть, не однажды снилась осиротевшему, Угнанному парнишке, который после той напасти, так же как и брат Василь, не мог жить даже у замужней сестры в Сухиничах. На каждом доме были вывешены списки его жильцов. По этим спискам полиция проверяла людей и хватала всех, кого не было в списках, а хозяев карала за всякого непрописанного высылкой смертью Долгими осенними ночами скиталось дитя по кустам. Зимой зашивалось в сеновалах и гумнах. У несчастного сироты не было дома с дощечкой, на которой можно было написать имя Гонимый угрозою смерти, забрел Миколай аж под Волковыск, притаился там пастушком. В ту пору бездомности, бесприютности, жуткого одиночества, как мог не видеться ему во сне свой дом. Может, именно тогда опаленная кривдой и горем фантазия и нашла формы и краски этого сказочного расписного дома. Своего — назло врагам — беспечного, уютного гнезда.

Старший брат, Василь Антонович Кая, также осел в Сухиничах и живет в обжитом, как старая крепкая борть, доме. Аккуратность в хате такая, что боязно ступить. Кухня чистюсенькая, белюсенькая, как аптека. Исправному каменщику из межколхозстроя, видать, нравится эта сверхаккуратность. И он в тот жуткий день удирал от смерти и за долгие годы беспризорности испытал вдоволь отвращения ко всему неразумному, беспорядочно грубому и грязному, что может нести лихолетье.

На крыльце стоит мальчик — сын Василя, тоже аккуратный, досмотренный, уверенный в себе подросток. Он улыбается и не отводит взгляда, когда один из нас хочет его сфотографировать.

«Калі ласка[29], снимайте, — говорит нам его улыбчивое лицо, — снимайте, я нравлюсь не одним вам, незнакомые люди, ну, что тут плохого».

Когда мы в колхозной кузнице попросили Миколая Каю оторваться на минуту от наковальни, на которой он наклепывал накладки на тормозные колодки для трактора, оторваться и пойти на какое-то время с нами, он, Миколай Антонович, добродушно усмехнулся и послушался. Что ж, запишите, если это надо.

Кто-то из его друзей по работе поинтересовался:

— Куда ты?

И кузнец ответил со своей простодушной усмешкой:

— На повышение!..

Местные люди, на могилевский лад, говорят Збушин, а не Збышин, как значится эта деревня официально. Большая деревня, свободно разбросанная по привольным пригоркам десятками редких домиков в садах.

Июньский полдень, солнечный, но с выразительными намеками на близкий перелетный дождь. На зеленой поляне возвышается несколько старых лип. На солнце и в густой тени шумит многоцветная праздничная толпа. Самодеятельный духовой оркестр время от времени старательно выдувает польки, краковяки, вальсы. Но танцев нет. Продаются напитки, мороженое, книги. Малыши бегают с цветными шарами на ниточках, шары и летают, и лопаются — на звонкую, щебетливую радость. Старые люди то идут еще от хат, не спеша собираясь на праздник, а то уже встречаются с соседями, односельчанами и из соседних деревень, с приезжими земляками — из районного Кировска, из Бобруйска, из областного, как тут говорится, Мугулёва. Пускай себе нынче отовсюду недалеко, а все же встречи близких бывают не очень частыми. Все торопимся, браток, куда-то все бежим… Молодежь как молодежь, ведет себя или малость бездумно, или просто весело, прохаживаясь стайками, однако же и сдержанно. И танцев нет, и песен не слыхать, и краковяки звучат неуместно.

Что ж, если бы не памятник на окраине поляны, на легком пригорочке около огородов, да чтобы не знали люди, что их собрало, можно было бы считать, что веселья здесь маловато. А некоторые даже и плачут…

Сегодня тридцатая годовщина того ужасного дня когда весь Збышин был расстрелян и сожжен. Сегодняшние дети и молодежь — это поросль, которая поднялась на кровавых пепелищах оттого, что немного збышинцев, теперь уже и в зрелом возрасте, и старых, вернулось когда-то из партизанских отрядов, с фронтов, из неволи, из эвакуации. А еще меньше людей, очень и очень немного, чудом спаслось от фашистских карателей.

Здесь, в толпе, нам их по одному, по два показывают — людей с того света, из-за той черты, что 21 июня 1942 года пролегла огнем и кровью между былой и сегодняшней мирной жизнью.

Мы просим этих людей, то одного, то другого, пойти с нами в хату подальше, где не слышно будет праздника, и рассказать о том, что было. Они идут охотно, может, и потому еще, что здесь, в толпе, их не успокаивает сегодняшний солнечный день, а хочется, больше чем когда, говорить о прошлом.

Недалеко от поляны, где сдержанно гудит праздничная толпа, над Збышином, на обгоревшей липе, возвышается гнездо аиста. Аистята еще не летают, — они белеются на гнезде, их издалека видно.

Видно их и через окно той хаты, где на столе, который застлан белой скатертью и уставлен цветами, тихонько шумит наш старательный магнитофон, перед которым степенно сидит Софья Пименовна Скирманд, полная и спокойная семидесятилетняя старуха.