Он положил перед дамой какие-то бумаги и сказал, что все на них видно как на ладони.

— Прапорщик Черкасов… Убит в декабре 1916 года… Девочка потерялась… Никаких документов не имеется.

— Вы понимаете, — сказала дама, — вы понимаете, что я должна вам на слово верить! Но я вхожу в ваше бедственное положение… — Дама строго оглядела Сергея Прокофьевича от дырявых ботинок до плешинки на макушке. — Я сделаю. — Дама закрыла глаза и вздохнула. Потом она так же оглядела Маку. — Ах, бедные сиротки! — сказала она, закатив — глаза. — Ах, бедные сиротки! Как я люблю что-нибудь делать для них! Ах, я была бы совсем несчастна, если бы на свете не было сирот.

Дама что-то написала на маленькой бумажке.

— Вот вам направление. Ведите девочку. Сумская улица. Приют для детей — сирот военнослужащих.

Дама подняла свою руку и поднесла ее прямо к Макиным губам.

Мака отшатнулась от этой руки, удивленно взглянула на нее и крепко пожала двумя руками. Дама вырвала свою руку.

— Невоспитанная девочка, — сказала она. — Ты даже благодарить не умеешь.

— Спасибо, — сказала Мака. Она не понимала, за что нужно благодарить.

Дама замахала на нее руками и откинулась на спинку кресла.

— Идите, идите! — закричала она.

Мака выскочила из комнаты. За ней, пятясь задом, кланяясь, вышел Сергей Прокофьевич.

— Ах, паралик тебя расшиби! — тихо-тихо сказал он, спускаясь по лестнице. — Птаха ты моя, идем в приют. Будут тебя там поить, кормить, грамоте учить, казенными розгами бить, казенную мудрость в голову вбивать.

Серый дом стоял за серым забором. По дорожке за забором шли девочки в длинных узких шубах, на головах у них были надеты остроконечные капоры, на ногах остроконечные ботинки с торчащими ушами.

Девочки шли попарно, держась за руки. Медленно и скучно шли они навстречу Маке, и только решетка забора отделяла их от нее.

Но вот скрипучая железная калитка открылась. Мака вошла во двор, железная калитка за ней стукнула, и Мака поднялась по ступенькам серой лестницы в серый детский приют.

Старенькое, заплатанное Макино белье, платье в горошках, чулки, которые штопала еще мама, все лежало в узелке на коленях у Сергея Прокофьевича. Он неловко сидел на краешке стула, и его форменные брюки блестели, натянувшись на острых коленях.

Мака ежилась в холодном, жестком белье. Длинное платье торчало вокруг нее. Остроносые башмаки сжимали ноги. А голову Маке обрили. Обрили наголо. Мака трогала рукой свою голову и не узнавала ее. Тепленькие, мягкие волосы валялись на полу, и няня подметала их вместе с мусором.

— Внучка небось? — спросила няня у Сергея Прокофьевича, остановив щетку у его ног.

Сергей Прокофьевич махнул рукой, и слеза повисла на кончике его носа.

— Вижу, вижу, — сказала няня. — Ох-ох-ох! — вздохнула она.

— Новенькая готова? — крикнули из соседней комнаты.

Сергей Прокофьевич вскочил со стула, уронил на пол узелок, схватил руками голую Макину голову и крепко-крепко поцеловал Маку между глазами. Потом он всунул в Макину сжатую ладошку липкий сверточек.

— Прощай, птаха, — сказал он, нагнулся, поднял узелок и выбежал из комнаты. Липкий розовый сверточек Мака спрятала в карман.

Тихие и серые, как мыши, окружили Маку в спальне девочки. Шуршали платья и чернели фартуки. Девочки стояли молча. Их было много. Маке они все показались одинаковыми. У всех были бритые головы, у всех были одинаковые платья.

— Холодно как! — сказала Мака.

Девочка с рыжим пухом на голове подошла к Маке.

— У нас не топят. Но это ничего. Хуже всего наша классная дама.

Прозвенел звонок. Классная дама вошла в спальню. Она была худая и длинная. И лицо у нее было длинное, похожее на лошадиную морду. Но у всех, даже у самых некрасивых, лошадей бывают темные и печальные глаза. У нее же глаза были какого-то неопределенного цвета, водянистые, с красными припухшими веками.

Рот не был плотно закрыт, отвисала нижняя челюсть, и странно торчали два ряда кривых желтых зубов. Щеки висели, как два пустых мешочка. На подбородке росли редкие, но длинные волосы.

Она вошла, слегка втянув шею в угловатые плечи и шаркая ногами. Ноги торчали из-под юбки, как тонкие палочки. Звали ее Ольга Карловна. Она вошла вместе со звонком в спальню, и девочки быстро встали по парам. Потом они зашагали по коридору. Вошли в класс и сели за парты.

— Новенькая, как имя? — спросила Ольга Карловна, открывая свою тетрадку и нацеливаясь на страницу острым карандашом.

— Мака.

— Что такое? — брови у Ольги Карловны полезли куда-то высоко на лоб и еще сильнее отвисла челюсть. — Что это за имя?

— Меня так зовут, — тихо сказала Мака и встала. Она почувствовала, что подбородок у нее дрожит и в глаза наливается что-то горячее.

— Такого имени нет, — очень уверенно сказала Ольга Карловна.

— Ну, Маша, — почти заплакала Мака.

— Не ну, Маша, а просто Маша. Значит, Марья.

Девочки тихонько фыркнули и стукнули каблуками об парты.

— Тихо! — прошипела Ольга Карловна. — Руки за спину! — все девочки подтянулись и заложили руки за спину.

Мака все еще стояла, стараясь проглотить что-то твердое, круглое, что застряло у нее в горле.

— Можешь сесть, — скомандовала Ольга Карловна. Мака села и всхлипнула.

— Что такое? — опять поднялись облезлые брови. — Что такое? Тянуть носом?

Костлявые пальцы впились в Макино плечо и подняли ее с парты.

— Пойди стань около печки. Будешь стоять до конца урока.

Это уже не Мака пошла к печке. Это не Мака стояла около белых холодных кафелей до конца урока. Около печки стояла незнакомая Марья в сером жестком платье, в черном переднике, с бритой головой. Она была голодная. Ей было холодно. И никто ее не любил, и никому она не была нужна.

Скрипел мел на доске, скрипели перья в руках у девочек. Разевала свой рот Ольга Карловна, выпускала из него нудные слова. Стучала карандашом по кафедре.

Наконец-то прозвенел звонок. Кончился урок — кончилось наказание.

Ольга Карловна вышла из класса, шаркая ногами и оставляя за собой какой-то противный запах.

Девочки окружили Маку.

— Ты не бойся, Маша, — сказала грустная девочка с красными пятнами на щеках, — это тебе в первый день так страшно. А мы уже привыкли. И ты привыкнешь.

После уроков девочки опять собрались в спальне. Мака пощупала рукой липкий сверточек в своем кармане. Это были конфеты. Это» были леденцы. Мака думала о том, что вечеров все заснут, погаснет противная тусклая лампочка под потолком. Тогда она спрячется с головой под одеяло, поплачет и пососет милые шершавые леденцы.

День тянулся серый и бесконечный. Его разрывали на куски громкие звонки на уроки, на обед, на прогулку. Все было по звонкам. Звонки врывались в комнаты, метались и дребезжали под высокими потолками, пугая девочек. Леденцы растаяли в Макином кармане. Розовая бумажка раскисла. Перед ужином Мака положила сверточек под подушку на кровати, которую ей отвели.

В длинной столовой стоял туман от сырости, от холода и оттого, что в большом баке тут же кипела вода. Вонючая ложка царапала Атаке рот. Жестяная кружка обжигала руки. Ужин кончился, и, наконец, можно было ложиться спать. В дверях спальни Мака натолкнулась на Ольгу Карловну. Она выходила из двери, облизывая пальцы и сжимая что-то в руке. Шипя и шаркая ногами, Ольга Карловна скрылась в коридоре.

Мака быстро разделась и юркнула под одеяло. Холодные серые простыни обняли Маку.

Жесткая подушка почему-то лежала боком. Мака, зажмурив глаза, сунула руку под подушку. Свертка с леденцами там не было.

— Мария Черкасова, — сказала начальница, входя в класс.

«Кто это? — подумала Мака. — Кто это Мария Черкасова?» — И вдруг вспомнила. Это она сама Мария Черкасова. Мака встала.

Рядом с начальницей стояла, оскалив зубы, Ольга Карловна.